Иван заведомо кривил душой: не мог он исполнить своего обещания, даже если бы действительно захотел. Не было уже в живых ни Турова, ни Сатиных. Турова замучили на пытке, так и не добившись от него признания, а Сатиных, которые и без пытки, от одного только страха перед ней готовы были сознаться в самых смертных грехах, уморили в Разбойной избе, закрыв на ночь трубу в печи.
От отчаянья, от бессилия заставить Данилу сознаться кривил душой Иван, а вовсе не оттого, что надеялся подкупить его своими обещаниями. Он уже обещал ему и жизнь, и свободу, и богатство — на первой пытке, когда, не добившись ничего от Турова, взялся за Данилу. Не принял Данила его обещаний и посулов, и царь знал, что и сейчас не примет, а остановить себя не мог, не мог удержаться от лжи — жалким воплем отчаянья рвалась она из него.
— ...Прощу вам вашу измену, понеже ведаю, что лукавым княжачьим прельщением преступили вы крестное целование. Он замыслил великую измену надо мной, вы же ему лише пособники. Его волей движитесь, его ненавистью злокозните. Он примысливал сдать литвинам Стародуб? Сознайся, Данила, — он?
— Не ведаю я за князь Ондреем таковых умыслов, не ведаю, государь. А коль не выдюжу мук и скажу — всё едино не верь.
— Малюта! — Иван метнул взгляд на таганы. Малюта пододвинул их под ноги Даниле, пошевелил притухшие угли. Иван откинул голову к стене, закрыл глаза. Твёрдыми комками вывернулись на его скулах желваки, из глубоких тёмных глазниц выплеснулась чернота и как будто застыла на лице.
Злобная тишина воцарилась в застенке. Для Ивана она была так же мучительна и нестерпима, как для Данилы жгущий его жар. Но терпел Данила, из последних сил терпел, истошно корёжа беззвучный рот. Терпел и Иван — исступлённый, напрягшийся, неподвижный, будто вмурованный в стену, и страшный, как тень, обретшая плоть.
— Не могу... не могу более, — захрипел Данила. — Сжалься, государь... или убей уж!
— Можешь, Данила. Ещё можешь.
Иван даже не пошевелился, и казалось, что не он, а кто-то из-за стены его голосом произнёс эти слова.
Малюта посильней разворошил угли.
— Не могу! — завыл Данила. — Нет истерпу, государь!
— Тогда говори: побежит Курбский в Литву?
— Не знаю...
— Получал он листы от Воловича и Радзивилла? Он примысливал отдать Стародуб литвинам?
— Я не знаю... Не знаю сего!
— А что ты знаешь, Данила?
— Всё, что знал, я поведал тебе...
— О чём Курбский беседовал с тестем твоим накануне отъезда в Юрьев?
— Не знаю...
— Не знаешь?! — взметнувшись с лавки, подбежал к нему Иван. Малюта торопливо отодвинул в сторону таганы. — Буде, они вовсе ни о чём не говорили? Беззвучно, как молчальники, сидели один пред одним?! Иль песни пели, как бабы на попрядухах? А, Данила? Что же, и о простом не говорили они?
— Знатно, говорили... Да я про их говорю не допытывался.
— А тесть с тобой не поделился? Что ж так?! Бессорно жили вы с тестем, на подворье один к одному беспрестанно ездили...
— Не поделился... Сказал токмо... незадолго, как взятым ему быть за сторожи, что было ему видение дивное, предвестившее... мученическую смерть.
— Мученическую смерть?! — усмехнулся презрительно Иван. — Мученическую смерть принимают праведники от неправедных судей. Пусть мы неправедные судьи! Да нешто тесть твой был праведник?! Чистый, пречестный, правый пред Богом и пред государем своим?
— Пошто моя душа, государь, должна держать таковой ответ? Самого тестя моего и вопроси о том.
— Сдох твой тесть! — не выдержал Иван. — Сбылось чудное предвестие. Сдох! И ты сдохнешь, Данила! Сдохнешь, как собака, без покаяния. Даже могилы твоей не будет. Тебя зароют здесь под плитой, и память о тебе навсегда изгибнет. Подумай, Данила! Подумай: супротив кого идёшь и с кем? Я — царь, я — Россия! Не мни посему, что преступаешь лише предо мной! Не мни, что в грядущем тебе воздастся! Память о тебе зароют здесь... под плитами... навечно!
— Я о том не тревожусь, государь, — твёрдо, спокойно, без мучительного надрыва в голосе сказал Данила, собрав для этого все силы. Сказал и, будто прощаясь с Иваном, печально посмотрел в его безжалостные глаза. — Мне слава не потребна. То братец мой славы жаждал... да власти. Тянулся за ними, как бражник за кружкой. Воздвигал себя, лез на высоту, мнил, надменный, что там и место его истинное. Ни разу, безумный, глаз долу не опустил, не престал в своём устремлении, не глянул с опаскою вниз, где остались его благоразумие и здравость и душевная скромность... Забыл он заветную истину: кто высоким делает свой дом, тот ищет разбиться. Теперь из-за него и весь наш род изгибает. — Данила вновь глянул в безжалостные глаза Ивана — горько и беспомощно, но без мольбы, без жалобной обречённости и приниженности, без страха перед тем, что сулили ему глаза Ивана. — Я, государь, служил тебе и отечеству нашему верно и прямо. Не честолюбством — сердцем, душой... И о пресловутости
