И всё. И пропала моя вольная жизнь. И добавилась к вечным испугам за детей-внуков заполошная необходимость по силе возможности и так, и сяк, но удерживать «трудного» мужика на тоненькой ниточке жизни. Ну страшно несправедливо, обидно было бы, если бы его, такого лихого, неукротимого, с одного захода подкосило и скосило. Рак у него обнаружили, кроме всего прочего. И, слава мобильникам! - мы с ним вели переговоры за три часа до операции, за два с половиной, за полтора, за час и до того мгновения, когда он сказал: «Всё. Повезли». «Сразу, как всё кончится, — звоните. Жду». «Обязательно».
Чудесный попался хирург. Геннадий Георгиевич Смирнов. В больнице, представьте, «для бомжей». Он пообещал сделать операцию чисто и чтоб надолго хватило. Закончив резать-зашивать, стал хлопать пациента по щекам и требовать: «Николай Павлович, скажите что-нибудь!» «Да здравствует Советский Союз!»
И всё. И шесть лет мы со «Стенькой Разиным» душа в душу. А чего делить-то? Одинаковость либерал-опупензий-пенсий ещё как сближает! Но поначалу я не видела его. Честно: боялась лицом к лицу с горе-горьким. Мерещилось: худоба такая, что… Не сдержусь и заору дурным голосом: «А-а-а!» Тем более дочь нашлась и приглядывает. Так что сумки с газетами-журналами-едой приносила в больницы «от имени московской писательской организации». А когда он обходился без больницы, — «сношались», как в известном школьном шедевре… «через дупло», то есть через киоск «Печать» у метро «Шаболовка»: я оставляю, ухожу — он приходит, забирает. Смешно? Нелепо? А то…
Когда он обходился без больницы, следовало часто-часто звонить в «скорую» и спекулировать «званием» председателя клуба «Судьба человека», мол, мы, писатели, очень надеемся, что вы направите к нашему товарищу хорошую, сердечную бригаду.
И однажды киоск оказался закрыт. Из-за киоска появился Н.П. Кузьмин. Вполне узнаваемый. Плечи — во, шея — во, головища — во. Только с палочкой. Схватил меня за руку: «Хватит. Поехали ко мне». Но с каким усилием поднимался на свой третий этаж, почему-то отвергая лифт!
Да, некрасивый. А кто-то полагает, что чем ближе к восьмидесяти — тем прелестнее, юнее облик? Что есть, то есть. И сама, чай, давно не девочка-припевочка. Но он возьми и отдай мне на веки вечные папку со своими стародавними фотографиями: «Они никому не нужны». Глянула дома, что там — и ахнула. Красавец-атлет. И там, и тут. И никакой похожести на нынешнего. Хоть плачь!
— Вы не спите? — спрашивал он меня в начале второго ночи. У него, «совы», привычка — спать с вечера до часу ночи. А потом звонить мне. И часа три мы с ним делились последними новостями и яростно громили подлецов-«рыночников». И он опять веселил меня, так сказать, трактовками накатывающих событий:
— Ну и правильно эти прохвосты действуют! Канализацию ремонтировать? А нафиг! И канализация — отрыжка сталинизма. Милое дело — бегать в лопухи или конопляник! Солнышко светит, жаворонки поют. Сидишь себе припеваючи. Иногда, правда, нахальный ворон подлетит и клюнет в причинное место. Или ещё ласковый телёнок лизнёт. Красота! И дешёвые поезда — тоже отрыжка сталинизма! Прежде, при царизме, без спешки везёт себе обоз мороженую рыбу с северов, а за ним — гении народные, типа Ломоносова, гуртом. Сплошь поэтичность!
Или:
— А вы в курсе, где самая высшая эта самая толерантность? На кладбище! Что покойнику? Много ли надо? Ну встанет, ну выматерится и опять ляжет. Вексельберг прибежит, бренча золотыми яйцами, спросит у директора: «Ваши как, не буянят?» «Да нет, тихо лежат, толерантно…» «Ну, так лежать… то есть держать!»
Почему мы с ним так и остались на «вы»? И «цирлих-манирлих»? А не надо было ему, Стеньке-то Разину, однажды весёленько возвестить: «Ах, какие у меня были поклонницы!» То есть взял и бросил беспечно «в надлежащую волну» насущную осмотрительность. И в ту же минуту взбунтовалось во мне, наглядно ветошной, самоохранительное своеволие. И осталось в чести между нами чинное, неотмоленное «вы». Зато как славно, без поддавков, «рубились» в те ночные часы! Пока я сама не загремела в больницу. Но и оттуда без сбоя:
