Да, такого защитника удостоится не каждый. От Кузьмина отступились, судья объявила, что государство его амнистировало.
— А судимость будет висеть? — поинтересовался писатель.
— Какая судимость? Суда-то нет.
Вмешалась адвокат:
— Соглашайтесь! Надо и о себе подумать. Представляете их радость, если вас трахнет инсульт?
…А я-то тут при чём? Если в 1987 году решила раз-навсегда: «Хам! И точка. И даже ни одну его книжку не открою. Что он, такой, может написать? Ерунду всякую». Случилось это в Берлине, куда я прилетела по приглашению издательства «Aufbau Verlag» на книжную ярмарку. Некий Н. Кузьмин летел вместе со мной по каким-то своим делам. Седой мужик со старой спортивной сумкой. Решила: «За шнапсом. В Союзе-то «сухой закон». Потом узнаю: в Веймар, выступить в нашей воинской части и взять горсть земли с могилы сына И.Г. Падерина. Иван Григорьевич после войны был комендантом Веймара. Его пятилетнего сына то ли случайно, то ли не очень задавил машиной немец.
Ну, значит, выдали мне за роман марки и помчалась я в магазин покупать детям, родственникам, знакомым всяко-разное. Ну и тащу изо всех сил тяжёлый чемодан. А на парапете, средь площади, вижу, сидит бездельно мой попутчик. Но я ещё не в курсе, до чего он не любит «баб», тем более пишущих, да вдобавок «тряпичниц». Подивилась — не встал, не бросился помогать. Сделала вид, что не заметила ни его, ни эдакого презрительно-хлёсткого взгляда прищуренных глаз. Задрала подбородок и прошествовала мимо, дырявя острыми каблуками берлинский асфальт.
А судьба-то причудлива, игрива… Прошло… восемнадцать лет. И вдруг… «Лиля, читай, читай! Какой писатель! Не оторвёшься!» Не поддалась, чтоб сразу. Поставила подаренную книгу на полку, занялась неотложными делами. Когда же открыла, а это было «Возмездие», публицистика, подноготная правда, как её понимает истово болеющий за Отечество человек. Свой! Абсолютно свой! А ещё эта чарующая энергия мысли, мастерская, многоцветная словесная вязь, кристаллизующая суть. На корешке книги — «Николай Кузьмин». Телефон под рукой…
— Не мы ли с вами были в Берлине?
— Было дело.
— Так вы, оказывается, прекрасный писатель…
— Неужели?
Супротивник, значит. Мол, плевал я… Но утром — телефонный звонок. Раскатистый, гулкий бас:
— Божественная! Ну как, что?
— Всё прекрасно. А вы чем занимаетесь?
— Я? Загибаюсь.
— И как это происходит? Вы что, уже во гробе лежите?
— Разумеется.
— Может, уже и стружками себя засыпали?
— Всенепременно.
Ну никак не могла я совместить образ того здорового, косая сажень в плечах, мужика и единственное, весёленько произнесённое словечко «загибаюсь». А потому почти месяц о чём ни о чём - только не о болезнях. Острил, острил, а я хохотала. По телефону же:
— Правильно они придумали! «День заботы о ветеранах труда». Только день! Но зато проститутки обязаны принимать их со скидкой!
— Да здравствуют самоубийцы! Только их забота о государстве помогает ему свести концы с концами. А вообразить, что все самоубийцы жрать хотят и просят — «дайте сырочку, дайте кефирчику»… Это что ж, у Абрамовича изо рта севрюжку выдирать?
— А разве чубайсы-грефы не озабочены благоустройством пенсионеров? Чтоб они не чувствовали себя в стороне от столбовой рыночной дороги? Уже готовится проект: использовать их организмы для опробования пищи в больницах, детских садах, школах. Проглотили и подохли — двойная выгода. Во-первых, лишние, мусорные людишки в отвал пошли, а кудрины-медведевы по ордену получили.
— Да какой ваш возраст по сравнению с вечностью! Даже мой — и то! Зато безо всяких усилий обречены на нравственность.
И вдруг… нет уже привычного утреннего звонка. И вечером нет. И весь следующий день. Звоню его хорошей знакомой ещё по Алма-Ате. Успокаивает:
— Не волнуйтесь. У него трудный характер. Мог просто не снимать трубку.
Но я звонила, звонила… И услышала голос. Мужской. Но незнакомый. И по наитию:
— Что с Кузьминым? Ему плохо? Без сознания?
— Значит так, — приказываю человеку, что оказался у его постели, — я сейчас же, со своего телефона, вызываю «скорую». Не бросайте его до больницы. Потом, прошу, позвоните мне — куда, как…
