— Аня, откуда ты так поздно? Уж двенадцать часов, — слышит она голос матери.
Что же ей теперь делать? Что отвечать?
Аня совершенно не умеет лгать.
— Я ходила по папиному делу, — отвечает она, надеясь, что мать не будет дальше спрашивать.
Вот что значит всегда сидеть дома. Сестры возвращаются еще позднее, и никто их не допрашивает.
— Какие нынче дела поручает тебе отец? — спрашивает мать тревожно.
— Нужно было получить одну бумагу…
— Какую?
— Вексель, — с трудом произносит Аня.
— Но почему он тебя послал так поздно?
Надо, надо что-нибудь лгать и лгать как можно естественней!
Неужели она этого не может?
— У меня очень болит голова, мама, и я прошлась пешком… с Васильевского острова… Мама, милая, у меня очень болит голова, нет ли у тебя фенацетина? — просит Аня.
Ей бы на минуточку удалить мать, а там она справится с собой, что-нибудь придумает, а так — сразу соврать, как лгут ее сестры и брат, она не умеет.
— Почему это вздумалось отцу посылать тебя так поздно? Разве нет прислуги, рассыльного?
— Я сама вызвалась, мама; мне хотелось пройтись…
Мать смотрит на нее испытующим взглядом.
— Что за секреты у вас с отцом! — нервно пожимает она плечами.
— Право, нет никаких секретов, вот вексель, мама.
Варвара Семеновна взглядывает на вексель.
— Если это так было срочно, — раздраженно говорит она, — отчего ты не отдаешь эту бумагу отцу?
— Я не знала, что папа дома, я сейчас ему отнесу, — говорит Аня, радуясь, что может избежать дальнейшего разговора.
Бледное лицо Варвары Семеновны вспыхивает.
— Дай мне эту бумагу, я сама отдам отцу и попрошу его впредь не путать тебя в его дела.
Когда мать уходит, Аня стоит несколько минут неподвижно.
А вдруг отец соврет что-нибудь неподходящее… Да и что мама так взволновалась?
Аня решительно идет за матерью.
— Ты мог послать кого-нибудь другого? — слышит она голос матери и делает шаг, чтобы войти.
— Я забыл, что мне бумага нужна завтра рано утром, рассыльный уже ушел, а Аня сама вызвалась. Я не понимаю, чего ты волнуешься.
Аня облегченно вздыхает и идет в свою комнату.
— Мне всегда не нравилось, что ты посвящаешь Аню в свои дела, таскаешь ее везде с собой по опереточным театрам и ресторанам.
— Варя, ты удивляешь меня. Аня — взрослый человек, не девочка. Я никогда не замечал в тебе этой черты — pruderie[6]. Кажется, ты всегда говорила, что детей нужно воспитывать свободно и не делать из них кисейных барышень. Но если ты переменила свои воззрения, то тебе надо посылать за ними гувернанток по пятам. Они всегда у тебя ходят одни и куда хотят. Я не думал, что вызову такую бурю, послав Аню по делу. Вон Лида еще не вернулась из гостей — отчего же ты напала на Аню?
Варвара Семеновна нервно кутается в свой серый платок.
— Я все-таки прошу, даже требую не путать детей в твои дела! — возвышает она голос.
— Варя! Что за намеки? — с упреком говорит Роман Филиппович.
— Я не знаю, не знаю, — вдруг истерически кричит Варвара Семеновна. — Когда видишь ложь, теряешь веру в самого близкого человека, узнаешь про него чудовищные вещи, невольно в голову приходят… может быть, и неосновательные подозрения… Почему у Ани был такой смущенный и расстроенный вид? Может быть, ты посылаешь ее не за векселями, а с любовным письмом. Она была всегда твоей любимицей, всегда держала твою сторону… Почем я знаю! Может быть, она покрывает твои возмутительные интриги, носит письма, которые ты боишься доверить прислуге…
— Стыдись, Варя! — поднимается с кресла Роман Филиппович. — Я никогда не ждал от тебя такой буржуазной сцены. Я не мог и до сих пор не могу тебя разуверить: ты больше веришь каким-то кухонным сплетням, чем мне… Пусть будет так — я даже не хочу говорить об этом… но я не могу допустить, что ты серьезно думаешь то, что говоришь. Стыдись! Я, я бы стал просить моего ребенка, мою дочь способствовать моим любовным эскападам?
— Ах, не знаю, не знаю… я никому теперь не верю! — так громко вскрикивает Варвара Семеновна, что Аня слышит этот крик из своей комнаты и опять бежит к двери.
Она слышит всхлипывание матери и ровный, красивый голос отца — он говорит убедительно и плавно.
