— Федор Данилович, можете вы сделать мне большое удовольствие? Не говорите вы мне о страсти и о любви, имейте деликатность не заставлять меня это выслушивать… Сегодня вы еще приличны, а то иногда вы несете такую… ну, как это выразить, — такую «поэтическую порнографию». Можете вы говорить иначе?
— Как же я должен говорить?
— Ну, хоть так, как вы говорили со мной при первой встрече. Вы были купец — я товар, — с насмешкой говорит Аня, — и, уверяю, мне было легче с вами.
— Вам было легче? — спрашивает он, смотря на огонь.
— Да.
— Хорошо. Пусть будет по-вашему… Я думал, что говоря правду, я не так буду ненавистен вам.
— Я в эту вашу правду не верю и не понимаю, как можно любить женщину, которая, как я, продает себя за деньги!
— Странная вы, — произносит он, не смотря на нее. — Разве вы не слыхали, не читали, как мужчина жертвует всем: честью, долгом, состоянием — женщине, прекрасно зная, что эта женщина не любит, не ценит, может быть ненавидит его, и одни его деньги нужны ей. Зачем далеко ходить: ваш отец…
— Я вас просила…
— Простите.
Аня сидит молча несколько минут, облокотившись локтями на колени, потом говорит:
— Все это странно и непонятно, и мне кажется таким диким. Если бы я была мужчиной, я не могла бы любить продажную женщину…
— Да понимаете ли вы, что вы говорите! Как вы можете сравнить себя с этими женщинами!
— Да чем же я для вас лучше?
— Боже мой! Вы святая, вы героиня! Вы не верите мне, но ведь моя любовь, по вашей теории, вполне логична. Что же удивительного, что я люблю святую, героиню!
Аня вдруг рассмеялась.
Григорьев вздрагивает: он первый раз слышит смех Ани.
— Какая психологическая путаница, — говорит она задумчиво.
— Если бы вы знали, Аня, в каком кошмаре я теперь живу. У меня на руках большое дело — завод, дело общее с моими братьями; они сделали меня доверенным — я несу ответственность пред ними… а я не могу ничем заняться, ничего не могу делать, я никуда не хожу… я только люблю вас, Аня… это кошмар… бред.
— От вас зависит прекратить все это — отдайте мне бумаги.
— Никогда!
Аня пожимает плечами.
— Поймите, — снова начинает он, — я не могу жить без вас, а если я отдам вам векселя, — я не увижу вас больше… У меня их пять… и еще пять раз я могу целовать ваши губы… ваши плечи…
— Вы обещали мне больше не говорить о вашей дурацкой любви, — резко говорит Аня. — Ну отдайте мне векселя, и я разрешу вам видеть меня на улице, в театре…
Не могу, это будет еще худшая мука — пусть лучше мои пять векселей! А там хоть смерть!
— Не говорите о смерти — это самое легкое… Когда я собиралась к вам в первый раз, я поняла, что жить иногда труднее.
— Аня, не говорите этого — мне так больно.
— Если вам вправду больно, я очень рада, — спокойно говорит Аня.
— Вы очень меня ненавидите? Я вам очень противен?
— Я очень отупела за это время. Я иду к вам, как к зубному врачу: надо выдернуть зуб — ну и идешь.
Григорьев толкает стул ногой и начинает ходить из угла в угол.
— Не ходите вы, пожалуйста! — с досадой говорит Аня. — Я не люблю, когда около меня ходят, как маятник…
Молчание.
Григорьев подходит к Ане и, бросив ей на колени вексель, говорит задыхаясь:
— Вот вам шестой! Уходите — уходите скорей!
Аня быстро прячет вексель, встает и снова опускается на кресло.
— Нет, я еще посижу у вас: дома уж очень тоскливо.
Он смотрит на нее с удивлением:
— У вас дома какое-нибудь несчастье?
— Нет, слава Богу, все благополучно — только… только ужасно скучно, я этого раньше не замечала, а теперь, верно, у меня нервы размотались.
Она опускает голову на руку и опять устремляет глаза на огонь.
— Анна Романовна, могу я предложить вам чаю? Фруктов?
— Что ж, пожалуй, давайте, — равнодушно говорит она, — только, пожалуйста, здесь, у камина.
Аня вернулась поздно.
Вот если бы остальные четыре векселя получить так, как этот.
Пили чай, ели фрукты и говорили… говорили…
Странно, этот человек очень умен, много видел, и говорить с ним интересно. Он ничего не позволил себе, только поцеловал ее руку и поблагодарил «за иллюзию счастья».
Не будь этой «любви», она, пожалуй, была бы рада иметь его в числе знакомых, чтобы поговорить с ним иногда… но… но говорила ли бы она с ним так откровенно, так не стесняясь, если бы он был «только» знакомый? Конечно, нет. Многих вопросов они бы и не коснулись…
