Может, я тут вообще пешка, и он ставит на место не меня, а Виктора?
– Знаете, господин Нефедов, не берите на себя роль революционера. Помните, что вы бизнесмен.
Наверное, такие, как вы, насаждали в свое время и соцреализм, чтоб выжить из России хороших писателей, на которых теперь можно нажиться. Да самый плохой из них лучше Демьяна Бедного.
– А вы, значит, не соцреалистка? – усмехается Нефедов.
– Как говорит мой внук, сами такое слово. Плохая литература всегда как-нибудь называется: критический реализм, соцреализм, модернизм, концептуализм, фигизм, мудизм и так далее. А рядом всегда существуют писатели без названия, пусть маленькие.
И когда-нибудь, после всех потрясений, поставят памятник маленькому писателю, вроде меня.
– И за что же? – усмехнулся он с интересом, уже без злобы.
– За то, что мы хотя бы подчинялись правилам русской грамматики и пунктуации. За то, что никак не называли себя и не лизали жопу сочинителям американских комиксов!
– Да вы садитесь, что вы стоите… Ну давайте поговорим, о чем ваш роман…
– Наймите человека. Пусть он прочтет и расскажет вам. В прежних издательствах всегда так поступали, прежде чем заключить договор. Это, кстати, весьма разумно. Только надо найти таких, кто умеет читать, и делать выводы.
– Да ладно вам, вы же знаете, что договор я подпишу.
– Мне важнее книга, чем договор и деньги.
– А уж это как получится. Думаю, деньги вам тоже не помешают.
– О нет.
– Лялечка, зайди сюда!
Господи, ее и зовут Лялечкой!
– Детка, притарань нам кофе… А вот это пусть Мила приготовит… – И сует ей какие-то бумаги.
Скоро Лялечка вносит кофе, и за кофе Нефедов вдруг начинает меня пытать.
– Значит, вы давно знаете Гнилову?
– Да.
– И не любите ее?
Ну уж нет, второй раз я не попадусь на тот же крючок. Не буду ж я рассказывать ему, что Гнилову никто не любит.
– Что значит не люблю? Мне просто всегда было неинтересно то, что она пишет. Мы разные – вот и все.
– В чем я с вами абсолютно согласен, – вдруг говорит он. – Она как-то так странно пишет. Кажется, что она очень много знает и образованная, но…
– Так бы писал телеграфист Ять, если б умел писать.
– А кто такой телеграфист Ять?
Приехали. Вот какие у нас теперь редакторы!
– Это такой человек, который очень ученый.
И хочет, чтоб все это знали. Из Чехова. Лучше прочтите «Свадьбу», потому что то, что я вам сказала, – бледная тень телеграфиста Ятя, очень умного.
Он молчит и обдумывает другой вопрос. Наконец задает его:
– А Виктор Аполлоныч – он ваш друг?
– Нет, я служу у него.
– А вы читали, что он пишет?
Нефедов смотрит мне в лицо, явно провоцируя на правду или заведомую ложь. Ему хочется поймать меня. Я молчу слишком долго и сама понимаю это. И он понимает.
– У Виктора Аполлоновича хороший литературный вкус, – наконец отвечаю я.
– Но иметь вкус – это одно, а быть писателем – совсем другое.
– Вы правы. И что из того? Он ведь прежде всего книгоиздатель, а уж издатель с хорошим вкусом – находка.
Эк я!
– Действительно, что из того?
В дверь стучат, и в кабинет вплывает Виктор.
Очень вовремя.
– Я смотрю, вы уже поладили?
– Да-да, – говорю я, вставая.
– Обязательно прочти роман, – советует Виктор Нефедову. – Я читал и просто в восторге.
– Оставьте свой восторг при себе, – сухо отвечает Нефедов. – Вы прекрасно знаете, что у нас разные вкусы.
Виктор явно смущен его хамством, но схамить в ответ не может. Видимо, за это Нефедов его и презирает. Нормальные люди совершенно бессильны перед лагерными законами. Уже десятилетние девочки, подбоченившись на манер кухонных скандалисток, награждают встречных-поперечных «козлом», уже низость и жестокость стали бытом, а Виктор все не понимает этого. А может, и понимает, но соответствовать не может. Я тоже не могу.
И многие не могут. Может быть, нас даже большинство, но мы обречены. И со всей силой и страстью обреченного я понимаю, что люблю графомана Виктора жарко и болезненно, как всегда любила своих товарищей. Мне уже не до литературного снобизма, я давно поняла, что кроме литературы в жизни есть еще много вещей и понятий, которые даже важнее.
– Я хотела бы почитать книги, которые вы издаете. Гнилову и кто там еще?
