Я. Зачем?
Она ужасно удивилась, даже как будто обиделась.
О н а. Что же тут непонятного? Он такой знаменитый, талантливый, сел ко мне, все подчистую скушал, я старалась, чтоб он не ждал, переругалась со всеми на кухне, а он даже не заметил, даже не увидел… Что я для него? Так, микромир. Ну, я и решила — ничего, обсчитаю — заметит как миленький!
Странная она была девушка, поди пойми, какая она на самом деле! И глаза у нее хоть и подведенные, а чистые.
Я. Ну а он-то?
Она поглядела на нас как-то недоуменно, будто заново огорчилась тому, что тогда произошло.
О н а. Нет, не заметил.
Он рассмеялся весело и громко, откинулся на спинку стула и долго не мог успокоиться. Она тоже рассмеялась, только чуть погодя.
Она хорошо смеялась — не по-нарочному и звонко, и зубы у нее были красивые, белые и крупные, но в глазах не сразу потухло недоумение.
Они смеялись и никак не могли остановиться.
О н. Ну а трешка-то?! С трешкой ты что сделала?
Она упрямо дернула головой.
О н а. А я ее к его фотокарточке прикнопила, на стенку, так и висят прикнопленные…
И опять они долго не могли унять смех.
Нет, не может о н так смеяться, глядеть на меня, и на нее, и на все такими голубыми глазами! Что ж, значит, я ошибся… Ну, а если нет, тогда это не у нее, у него — не нервы, а стальные тросы. Если это о н.
О н. Ты садись, посиди с нами, у тебя же перерыв. Налить рюмочку?
Она отказалась, не удивившись.
О н а. Нет, что вы.
О н. Не пьешь еще, по малолетству?
Она не обиделась.
О н а. Просто я на работе, заметят — шум будет.
О н. Я тебе самую каплю налью, на донышко. Для бодрости.
Она так же просто, не роняя себя, согласилась, взяла с соседнего столика чистую рюмку, поставила ее на наш, присела на третий стул.
О н а. Немножко — уж ладно. Для возбуждения, а то вовсе усну.
Он разлил водку в рюмки, мне и себе — побольше, ей — совсем немного.
О н. За твою прикнопленную кинозвезду с трешкой.
Тогда я вдруг ей сказал:
Я. Нет. За твоего отца, ладно?
Она не сразу поняла, к чему это я, и удивилась.
А он понял, покосился на меня, но промолчал.
О н а. Спасибо.
Мы чокнулись и выпили. Он — залпом, жадно, я — стараясь не почувствовать теплую, резкую горечь водки, а как выпил — опять услышал, как неровно и судорожно колотится мое сердце. Она выпила, задохнулась, замахала руками и сразу же расхохоталась.
О н а. Нет, вы бы видели, как он подчистил тарелку и ничего не заметил, что я его накрыла, рассчитался и ушел себе, дурачок!..
Он тоже опять захохотал.
И я рассмеялся, глядя на них и на то, как весело они смеются, а «Бессмертный» опять принялся за свое:
«Через полчаса состоится морская прогулка по маршруту…»
Дождь барабанил по полотну над нашими головами. А мы смеялись.
Мы смеялись долго и в конце концов даже забыли, с чего начался этот наш смех, нам было хорошо втроем, и каждый из нас хотел, чтобы это не сразу кончилось. Ей — идти на кухню, обедать остывшими щами по себестоимости, препираться с кассиршей, ему — опять остаться со мной один на один, мне — решать и за себя и за него. Вот почему мы не хотели, чтобы это скоро кончилось и чтобы она ушла.
Потом она вынула из передника маленькое зеркальце, посмотрелась, поправила белую наколку на голове.
О н а. Ну вот, уговорили, выпила, — полегчало вам?
Какие они странные, эти нынешние девчонки! — красивые, умные, нахальные и терпеливо ждущие чего-то своего, главнейшего и ни на что не похожего.
Я сказал, придвигая к ней салат:
Я. Тебе бы учиться, вот что.
О н а. Спасибо, я есть не хочу. Я и так десять лет отбарабанила, хватит. Я индонезийский изучаю, между прочим. Самостоятельно.
Он удивился:
О н. Язык?
О н а. Ну да.
О н. Зачем тебе индонезийский-то?!
Она пожала плечами.
О н а. Так просто. Помните, песня была — «Индонезия, страна моя»? Когда я еще совсем девчонкой была — в Брянске еще, с мамой, — мне эта песня ужас до чего нравилась. Вот и все. А потом кто-то у нас в кафе — я тогда в кафе в Ялте работала, — кто-то забыл учебник, я и стала изучать. Мало ли что.
Я. Ты смешная, вот что.
Она охотно согласилась:
О н а. Все говорят. Это потому, что я слишком сложная, меня не сразу понять можно.
