Жажда над ручьем - страница 45

Что — сердце? Перекалились на солнце, должно быть. В нашем возрасте уже надо себя беречь, вот и водку зря заказали.

Я опустил руку.

Я. Отчего же? Выпьем, может быть, что и вспомнится из того, что позабыли, не исключено ведь, а?

О н. Шутка шуткой, а… Если мешаю, могу и уйти.

Он поискал глазами официантку.

Я. Что это вы так заторопились?

Он повернулся ко мне, сказал, не повышая голоса:

О н. Нет, продолжайте. Продолжайте, мне спешить некуда.

Тогда я тихо напел ему ту самую песню, на которой он — если только это он! — сломался тогда, в лагере. Песню-то он не мог забыть, я был в этом уверен.

Я напевал ее тихо, так, чтоб никто, кроме меня и его, не мог услышать:

Я.

Это было опять ночью, ближе к рассвету. Ночью лагерь охраняли немцы. Они ходили по двое, с собакой, от вышки к вышке, вдоль проволоки. Был уже конец октября или даже ноябрь, и к утру землю схватывали заморозки. От холода мы никак не могли уснуть. От мерзлой свеклы, которой нас кормили, все мы страдали желудком, совсем отощали, и нервы у всех были на пределе.

О н. Они на Волге, это точно, мне верные ребята говорили. А если уже до Волги дошли…

Я. И за Волгой Россия…

Он. Господи, что ты меня агитируешь?!

Меня занесло, я чувствовал, что заносит, а остановиться не мог — нервы, черт бы их побрал!..

Я. А что, может, тебя уже они разагитировали?! А то ведь усиленное питание обещают, форму, оружие, даже погончики грозятся нацепить — спасай Россию! Бей коммунистов и комиссаров! Вступайте в русскую освободительную армию — вперед, рука об руку с доблестными немецкими союзниками!..

О н. Дурак!.. Ори погромче, не все слышат! В яму захотел? Не торопись, подойдет живая очередь!

Ах ты, черт побери… что это со мной такое?!

Я. Ладно… это я не про тебя одного. Выдержка у тебя сдает… а говорил — волгарь, все выдюжишь, все стерпишь.

Он отозвался лишь погодя:

О н. Хоть бы поесть чего… у меня от этой свеклы кишки лопаются. Горячего бы…

И опять замолчал на время. Потом вдруг заторопился, будто решился наконец сказать то, что давно его грызло:

Я уже думал, если согласиться — нет, ты до конца дослушай! — если для видимости согласиться — расконвоируют, подкормят, дадут оружие, и тут — драпануть! Черта с два поймают, ищи-свищи! Через фронт или просто так, где-нибудь можно же отсидеться! Или к партизанам, вполне возможный случай, верно?..

Я. Потом — сколько ни трись, хоть дегтярным мылом…

Когда он опять заговорил, в его голосе была такая тоска и усталость…

О н. Что я, не понимаю?! А так — подыхать здесь с голоду, ждать, пока тебя не прикончат, — лучше? Умнее?! Ах ты, твою в бога мать… прямо трескается живот!.. Дойдем совсем, а там они нас, как тараканов… Если бы среди своих, там, на Волге, я бы что хочешь, пузом к земле примерз, ни шагу назад, хоть огнем жги… а тут!.. Никто никогда и не узнает, герой ты или не герой, и как ноги протянул — как подлец или как Зоя Космодемьянская, никто и не услышит!..

Вдоль проволоки, с той, внешней, стороны шел от вышки патруль, еще не близко, но слышно было, как один из немцев пел простуженным голосом по-немецки нашу, русскую песню, она была тогда у них в моде:

Слов немец, видно, дальше не знал и все повторял одни эти две строчки:

Он вдруг вскочил на ноги, заорал высоко, со всхлипом:

Как кролик, как баран, пока они не прикончат! И — в яму, в яму!.. Кончайте, ну, кончайте, хватит!.. Не тяните, бога ради, хватит с меня! Стреляй, стреляй, чего тебе еще?!

Я схватил его за руку, потянул вниз, он упал на землю, я пытался закрыть ему рот рукой, по он вырывался, кусал мне руку, катался по земле, продолжая истошно кричать.

Я. Ты что, спятил?! Заткнись!

Он вырвался, подбежал к проволоке, вцепился в нее руками, заорал еще отчаяннее:

О н. Не смей петь эту песню! Эту песню не смей! Слышишь?! Стреляй, ну, стреляй, только замолчи, не могу это слышать! Заткнись! Заткнись! Гады, сволочи!..

Немцы побежали к нему, что-то крича по-своему.

Его не убили, а увезли куда-то, и в лагере он появился не скоро. Потом я и видел-то его всего два раза. Или три. Но это было не скоро.