Он был худой, седоватый, с изящным лицом. Синие глаза смотрели удивленно. Подойдя к Машуре, он поклонился, назвал себя:
— Ретизанов.
И все улыбался, недоуменно, как бы обиженно.
— А нам больше повезло, — сказал Христофоров. — У нас есть комната, мы бы могли ее предложить.
Машура подтвердила.
— Так у вас есть комната? — закричал Ретизанов, все держа перед собою канотье. — Дмитрий Павлыч, — крикнул он офицеру, — у них есть комната!
Никодимов подошел, вежливо поклонился. Глаза его, как обычно, не блестели.
— Вы нам очень поможете, — сказал он.
Анна Дмитриевна вышла из автомобиля.
— Ну, милая вы голова, — сказала она Ретизанову, — почему же вы думаете, что в монастырской гостинице обязаны иметь для вас помещение?
— Нет, это странная вещь, мы приехали, и вдруг…
Ретизанов развел руками. Он, видимо, был нервен и легко, как‑то ребячески вспыхивал.
Антон не очень оказался доволен, когда к ним в номер ввалилась целая компания. Он сказал, что был уже в монастыре, и там нет ничего интересного.
— Я бывал тут давно, — тихо сказал Христофоров, — но сколько помню, напротив, монастырь мне очень нравился.
Антон взглянул на него своими маленькими, острыми глазами почти дерзко и фыркнул:
— Может быть, вам и понравился.
— Я смертельно пить хочу, — сказала Анна Дмитриевна, — пусть святые люди дадут мне чаю, выпьем и пойдем рассудим, кто прав.
Автомобиль попыхтел внизу и въехал во двор; розовый дом, напротив, сиял в солнце. Коридорный, времен давнишних, в русской рубашке и нанковых штанах, принес на подносе порции чаю; приезжие пили его из чашек с цветами, рассматривая душеспасительные картинки на стенах. Воздух летнего вечера втекал в окошко. Ласточки чертили в синеве; за попом, проехавшим в тележке, клубилась золотая пыль.
Машура с Христофоровым вышли со всеми. Антон почему‑то тоже не остался. Через небольшую поляну подошли к монастырским воротам — с башнею, образом над входом. Внутри — церкви, здания, затененные липами и дубами; цветники с неизменными георгинами. Недавно началась всенощная. В открытые двери древнего храма, четырехугольного, одноглавого, видно было, как теплятся свечи; простой народ стоял густо; чувствовалось — там душно, пахнет ладаном, плывут струи синеющего, теплого воздуха.
Анна Дмитриевна шла своей сильной, несколько полной походкой, щуря карие глаза. Высокая, статная, была она как бы предводительницей всей компании. Иногда подымала золотой лорнет с инкрустациями.
— Вот вы и не правы, совсем не правы о монастыре, — говорила она Антону. — Я так и думала, что не правы.
— Да это же странное дело, говорить, что тут ничего нет хорошего! — крикнул Ретизанов. — Прямо странное!
Антон искоса поглядывал на Машуру; к ней не подходил, не заговаривал. Он бледнел, раздражался внутренно и сказал:
— Значит, я ничего ни в чем не понимаю.
— Что меня касается, — сказал Никодимов негромко, глядя на него темными, неулыбающимися глазами, — я тоже не люблю святых пений, золотых крестов, поэтических убежищ.
— А я, грешная, люблю, — сказала Анна Дмитриевна. — Видно, Дмитрий Павлыч, мы во всем с вами разные.
Она вздохнула и вошла в храм Рождества Богородицы, с удивительным орнаментом над дверями, послушать вечерню.
Ретизанов остановился, задумался, снял с головы канотье и, улыбнувшись по–детски своими синими глазами, сказал Никодимову:
— В Анне Дмитриевне есть влажное, живое. А если живое, то и теплое. Вы слышали, она сказала: грешная. А в вас одна… одна барственность, и нет влажного, потому что вы ничего не любите.
Христофоров выслушал это очень внимательно.
Никодимов чуть поклонился.
В это время Антон, с дрожащей нижней губой, сказал Машуре, приотставшей:
— В этой компании я минуты не остаюсь. Я иду, сейчас же, домой.
— Что же сделала тебе эта компания? — спросила Машура тоже глухо.
— Тебе с Алексеем Петровичем будет интересней, а я вовсе не желаю, чтобы меня… Я не гимназист. Пусть Алексей Петрович тебя проводит… до дому.
Он быстро ушел. Машура знала, что теперь с ним ничего не поделаешь. И она его не удерживала. Да и еще что-то мешало. Ей неприятен был его уход. Но как будто так и должно было случиться.
