— Кофе? — говорил сзади Ретизанов. — Конечно, кофе сюда. Нет, а по–вашему как?
Он тащил уже столик, а за ним Никодимов вышел со своими бутылками. Ретизанов беспокоился, хлопотал, размахивал руками. Все делал он сам — не особенно складно, но шумно, и с оживлением.
— А вы, может быть… — сказал он Христофорову, и вдруг улыбнулся доброй, детской улыбкой, — вы, может быть, голодны?
Христофоров тоже улыбнулся, слегка даже покраснел, и ответил:
— Нет, почему же я голоден…
— У вас такой вид, — продолжал Ретизанов с упорной наивностью, — что, может быть, вы голодны… А то я вас ветчиной угощу.
— Вчера с ним была славная девица, — сказал Никодимов, кивая на Христофорова. — Вы хотя и вроде монаха, но в женщинах понимаете.
Христофоров опять смутился.
— Машура была со своим женихом… — неловко сказал он. — А я просто потому, что у них гостил.
Никодимов засмеялся.
— Не оправдывайтесь. Жених довольно нескладен… и удрал. Не зря, видно. Нет, чокнемся. Такую подцепил… — Он свистнул. — Ди–те–но–чек! — И прибавил грубое слово.
— Ну, уж это черт знает! — закричал Ретизанов, — Нет, уж я вас знаю. Цинизм разводит. Да вы вообще циник. Нет, я просто не понимаю: такое утро, мы сидим чуть не под небесами, солнце, прелесть, а он… гадости. И еще с этаким… джентльменским видом. Джентльмен! Вы знаете, — обратился он к Христофорову, — он всегда надо мной издевается. Например, когда я влюблен…
— Каждый месяц, — сказал Никодимов.
— Подождите, не перебивайте… Когда я влюблен, он мне черт знает что говорит.
Он сел с Христофоровым рядом и вперил в него синие, взволнованные глаза.
— Я вот и сейчас влюблен. — Ретизанов говорил тише, но очень серьезно. — В Лабунскую… Нет, это замечательная девушка. Когда вы увидите, то скажете. Она танцует.
— Вместо того чтобы… — сказал Никодимов, — он посылает ей букеты, отождествляет с греческими рельефами… ну, это известное… рождение Венеры. И кажется, намерен в кабинете воздвигнуть алтарь для служения ей.
— Нет, с ним нельзя разговаривать…
Ретизанов совсем взволновался, вскочил и вышел. Он отправился к себе в спальню, и для чего‑то вымыл даже руки, ополоснул лицо. «Нет, это уж черт знает что. Это черт знает что».
Вернулся он тихий и молчаливый, как бы погасший.
— Вы напрасно на меня сердитесь, — сказал Никодимов, — я, во–первых, пьян. Во–вторых, — у меня вообще дурной характер.
— Я на вас не сержусь, — ответил Ретизанов, — на вас сердиться нельзя.
Никодимов захохотал, но как‑то деланно.
— У–бил! Прямо убил в сердце.
Все же они сидели довольно долго. Утро действительно было чудесно. Понемногу Москва просыпалась. Зазвенел трамвай. Появились женщины с кулечками, проходили рабочие. Никодимов стал зевать; его темные глаза отупели.
Устал и Христофоров. Он решил не оставаться здесь, а прямо пройти домой, там отдохнуть. Когда они выходили через кабинет, Никодимов сказал:
— Здесь живет и работает, собирает старинные книги, изучает ритм, изобретает новые законы гармонии, беседует с гениями и влюбляется дон Алонзо–Кихада дель Ретизанов[194]. Ну, особенно с гениями: с этими он запросто.
Ретизанов молча подал ему руку. Глаза его были усталы и рассеянны.
Когда вдвоем они спускались в лифте, Никодимов сказал:
— Впрочем, каждый развлекается, как хочет. Я уверен, что сейчас Ретизанов советуется с духами, идти ли завтра к Лабунской и какой надеть галстук.
— Он спирит? — спросил Христофоров.
— Вряд ли. Скорее, просто чудак. Но из тех, — прибавил Никодимов холодно, — которых многие любят.
Христофоров взглянул на него. Что‑то затаенное, почти горькое послышалось ему в этих словах.
Никодимов шел по Пречистенке, очень прямо и довольно твердо, курил и вдруг сказал:
— В общем, скучно. Даже очень скучно, хотя и выпил.
Через несколько минут он снова заговорил:
— Вот вы, мудрая душа, sancta simplicitas[195], объясните мне следующее. Я вижу сон: будто я в Вене, шикарный отель. Вхожу, иду к лифту. Швейцар стоит у дверцы и внимательно смотрит. Снимает каскетку, кланяется мне и улыбается. Отворяет дверцу. Я должен войти… Больше ничего, но тут просыпаюсь, всегда с ужасом. Странно, что всегда швейцар одинаков, я помню его лицо. Этот сон я видел раза три. Это что, плохо?
