Земная печаль: Из шести книг

В русскую литературу возвращается имя Бориса Константиновича Зайцева. Его негромкий, спокойный, задушевный голос хорошо слышали современники. Очень непохожий на Зайцева А. И. Куприн, чье творчество читательское сознание связывает с энергией, увлекательным рассказом, острым действием, в свое время признался в том, что талант Зайцева дорог ему чрезвычайно: «простой, вдумчивый, элегический, тонкий»; у Зайцева, по словам Куприна, «есть глаз, умение проникать в жизнь»[2]. Литературу о Пушкине, Достоевском, Толстом приходится изучать годами. Написанное о Зайцеве удастся прочитать за несколько дней. Но разобраться в написанном стоит труда и сил: это поможет понять Зайцева.

С первых и до последних шагов в литературе досужая окололитературная молва приучала видеть в Зайцеве писателя, который стоял над бурями своего времени, их не чувствовал, от них бежал. Ключ к тайне творческой индивидуальности Зайцева одним из первых нашел Александр Блок. В нескольких словах он сказал о главном. Творчество молодого Зайцева, как образно сказал Блок, «являет живую весеннюю землю, играющую кровь и летучий воздух»; «весенняя прелесть» в рассказах Зайцева — «свое, найденное»: от обычного, обыденного сразу «вверх идет бездонное» (последние слова взяты Блоком из рассказа «Полковник Розов»)[3]. Для Блока зайцевский свет — не простой знак молодости или индивидуального склада души, — это остро воспринятое и умело переданное чувство своего времени. Приподнятое настроение «Тихих зорь» (так называлась первая книга Зайцева) опосредованно передает всеобщее одушевление, чаяния 1900–х годов и на глубине своей истоком имеет надежды, рожденные первой революцией. Позднее Зайцев скажет: «Литературная молодежь того времени связь с революцией имела. Революция считалась носительницей свободы против произвола. Революция заступалась за низших. В революции, наконец, было известное воодушевление. Императорский же режим медленно, но безостановочно разлагался. Молодежи, естественно, хотелось нового, свежего, и патетического» (выделено нами. — Л. И.)[4].

Секрет Зайцева состоит в том, что он умеет слышать, осязать, обонять время и передать его, но не прямо, не средствами зеркального удвоения фактов, событий общественного бытия, а через тонкую оболочку едва уловимого настроения — «духа времени».

Зайцев прожил большую жизнь. Первые сорок лет прошли в России (впрочем, с долговременными путешествиями по Италии — духовной родине Европы), остальные пятьдесят — почти все во Франции. Однако чувствовал себя он всегда москвичом. Москва была для него земной отчизной и родной Вселенной. Алексей Арсеньев — герой автобиографического романа Бунина «Жизнь Арсеньева» — сказал: «Я родился во вселенной…» Зайцев мог бы сказать, что, родившись и живя в России, он одновременно родился и жил во вселенной. Бунину, Андрееву, Блоку, Зайцеву — художникам одной эпохи — в высшей степени было свойственно чувство космизма. Впрочем, спустя полвека оно стало привычным для многих людей планеты.

Живое переживание сиюминутного и в то же время вечного, способность чувствовать человека в качестве составной части потока — земного и вселенского — постоянные величины художественного мира Зайцева. Они придают его творчеству цельность и единство. Некоторые весьма почтенные критики склонны объяснять космизм Зайцева как некую присущую ему узость, монотонность и однообразие. Мы увидим, что они ошибались, — Зайцев прошел долгий путь, и этот путь был богат, разносторонен. Но при этом Зайцев всегда был верен себе, своему чувству мира, своей художественной космогонии.

В нескольких автобиографиях Зайцев называл этапы своего пути: «Ход литературного развития приблизительно таков: начал с повестей натуралистических; ко времени выступления в печати — увлечение так называемым «импрессионизмом», затем выступает элемент лирический и романтический. За последнее время чувствуется растущее тяготение к реализму»[5]. В очерке «Молодость — Россия», которым писатель открывал книгу «В пути», сохраняя прежние контуры собственной характеристики своего пути, Зайцев значительно уточняет ее указанием на освоение тургеневско–чеховской традиции в творчестве рубежа 1900–1910–х годов и дополняет сведениями о создании нескольких образов России в творчестве эмигрантских лет: трагической в произведениях, написанных сразу после революции и о событиях, с ней связанных; затем покойно–давней ясной, почти легендарной — России его детства и юности (речь идет об автобиографической тетралогии, прежде всего о повестях «Тишина» и «Юность») и, наконец, России первоистоков — «Святой Руси, которую без страданий революции, может быть, не увидел бы и никогда»