И вдруг вскрик! Слева, в первом взводе. Еще! И еще!
- Ложись!
Рота вжалась в песок, слилась с выгоревшей, пожухлой травой.
Шлепают и рикошетят пули, но не из кишлака, черт подери, не из кишлака!
Одиночные.
Справа, с горы.
Метров пятьсот.
Снайперы из "буров" бьют. С диоптрическим прицелом.
Их не видно, и они бьют на выбор.
Комбат Саша Король что-то кричит в микрофон - заметил, значит, мелькнувшую где-
то фигурку или вспышку.
Четыре вертушки тут же развернулись и всей огневой мощью обрушились на
проклятую гору.
Рядом со мной ойкнул и зарылся носом в песок начальник штаба Лешка Смоляк.
Ползу к нему.
Пуля вошла косо слева возле шеи и вышла почти из подмышки справа.
Лешка недоуменно смотрит на меня, тужится что-то сделать - то ли приподняться, то
ли еще что.
- Док! Хана Лехе! - хрипит он - Отпрыгался... Ног не чувствую, не шевелятся... И
руки немеют...
- Молчи, сейчас тебя починю, только не дергайся!
Какое там починю, все ясно: перебит позвоночник где-то между шейным и грудным
отделом. Хуже некуда.
Лешка бледнеет прямо на глазах. Два промедола и адреналин в мышцу, ничего
лучшего сейчас нет. В походе у меня ведь не только санитарная сумка, но и автомат, и
запасные магазины, и еда, и питье, и еще черт знает что - полная амуниция десантника.
- Жив? - появился комбат.
Лешка под воздействием наркотиков уже отключился, и я говорю прямо:
- Позвоночник перебит, дело дрянь. Надо срочно вывозить, да и то...
- Никаких и то! - отрубает он. - Вертушка сейчас сядет, полетишь с ним прямо в
Кабул! И гляди, док, хоть мы и друзья, но если он не долетит до Кабула... Ты меня знаешь!
- А иди ты к...- начал я, но вовремя осекся: идет бой, он комбат, и не успел я
ругнуться, он уже вновь у рации и , наверно, забыл об оскорбительной угрозе. Как будто
Лешка мне менее дорог, чем ему.
Минут через пяток одна вертушка пошла снижаться к нам, вторая повисла, постреливая в сторону горы.
До Кабула двадцать минут лета, На посадочной уже ждала санитарка, и не успел
пилот выключить двигатель, а мы уже неслись к госпиталю, я и Лешка. Он еще не отошел от
наркотиков, но лицо порозовело, дышит, пульс хоть и слабоватый, но четкий.
И в приемной нас уже ждали, хотя раненых там хватало и без нас.
Лешку тут же увезли. Шеф приемного, седой подполковник, спросил хмуро:
- Дружок?
- Да, еще до Афгана вместе служили.
- Лучше бы ему не выживать.
- Что-о? - задохнулся я. - Ты что, спятил? Да я тебя...
- Не кипятись, старлей! Ты еще молод, не видел, как живут одинокие инвалиды. А он
будет одиноким, поверь мне. Если б это был мой друг, я б ему помог...
- А если б сын?
Он как-то вдруг съежился и, не ответив, ушел.
Впервые в жизни я, старший лейтенант, выпускник Военно-медицинской академии,
"тыкнул" незнакомому подполковнику, но он этого даже не заметил.
Как врач я понимал, что Лешке с перебитым позвоночником придется круто в жизни, но чтоб вот так, как этот подполковник -
тоже мне гуманист нашелся, он бы своему другу "помог". А сыну, небось, заслабило.
Вот и еще один... Из тех, с кем мы и до Афгана служили в Фергане осталось меньше
половины. Кто следующий?
Тогда я еще не знал, что Лешку переправят в Ташкент, и там вроде он начнет подавать
кое-какие надежды, даже выпьет бокал шампанского на День воздушно-десантных войск. И
через три дня после того умрет ночью от внезапного отека легких... Но я его довез живым...
-Тройка, на вызов!
- Что там, Света?
- Милиция вызвала. На берегу реки лежит мужчина, живой. Напротив дома по
Ленинской, 26.
- Понял, еду.
Это рядом, минуты три езды.
Ага, вон два милиционера, полдесятка зевак.
Мужик неопределенного возраста, где-то между пятьюдесятью и семьюдесятью, истощенный до предела, словно сошедший с фотографии узников Освенцима. Невероятные
лохмотья, воняет мочой и калом, Волос седой, длинный, вши - ей-богу, полкило каждая! -
ползают по щетине на щеках, полуоторванному вороту. Правая нога заголена, на голени
большая гнойная рана, в ней копошатся белые черви. Глаза мутные, взгляд фиксирует с
