У Саньки оказалось все предусмотрено, для моих и своих выходных туфель даже были приготовлены два целлофановых мешочка.
— Иначе нельзя, Серега, — пояснила она. — Приходится к обстоятельствам приспосабливаться.
Смоликов тщательно выбрился, тоже надел выходной костюм, рубашку с галстуком. И неожиданно оказался высоким представительным мужчиной, даже интеллигентным с виду, молчаливо-вежливым. И равнодушно-неподвижное лицо его с сонными глазами сейчас казалось уже не то задумчивым, не то просто усталым. Санька долго и удивленно рассматривала его, по-птичьи наклоняя голову к плечу, все-таки сказала:
— Громом меня разрази, дядь-Вань: вылитый ты сейчас наш учитель математики! — Зорко прищурила свои серые глаза: — Темнишь ты что-то нам всем…
Все так же шумел дождь за стенами каюты, пол ее привычно покачивался согласно поворотам работавшего крана.
— Да и ты, Сереженька, совсем другой в этой одежде, — вздохнула тетя Нюра; помолчала, добавила неожиданно: — Сидим мы тут на краю света в темноте и сырости, а добрые-то люди каждый день в такой одежке разгуливают. Эх, жизнь-житуха наша!.. Ну, ладно, я-то старуха, а вы на что годы свои молодые размениваете?
— Если ты, дядь-Вань, только в магазин, чего же костюм, рубашку-галстук на себя напялил?
— Хоть я и заплесневелый старик, конечно, Саня, но хоть на минутку загляну в клуб, полюбуюсь на отдыхающих.
— Ну, ладно, экскурсовод, поехали веселиться, — сказал я Саньке.
Она стрельнула глазами на Катю, демонстративно взяла меня под руку, пропела громко:
— С такими кавалерами мне еще не приходилось красоваться!..
По трапу на берег я пошел первым… Все было в порядке: тросовые растяжки нормально закреплены за костыли бревна. Мимоходом оглянулся на Смоликова. Так и видно было по его лицу: ни о чем он сейчас не думал.
Шофер первого же самосвала, увидев Саньку, распахнул дверцу кабины, заулыбался:
— Санечка!.. Лезь ко мне, голубка, двадцать километров греть буду! — И замолчал, наткнувшись глазами на меня, на Смоликова, вежливо и чуть удивленно поздоровался.
— Садись ты рядом с ним, — шепнула мне Санька.
Я влез первым в высокую и просторную кабину, пожал руку шоферу. Лицо его мне было знакомо, но имени я его не знал. Влезла Санька, уселась рядом со мной, захлопнула дверцу:
— Газуй, Гринька!
— Слушаюсь, мадам!
Самосвал тронулся осторожно. Гринька включил фары дальнего света, сплошные струи дождя опять напомнили мне стеклярус… Вот и дорога, темные и молчаливые стены леса по обе стороны от нее, подступившие вплотную. Трясти стало меньше, Гринька прибавил скорости, привычно и ловко съезжая в обочину, чтобы пропустить встречные порожние машины. Они шли мерным и непрерывным потоком на наш причал за песком.
— Вас к прокуратуре подвезти, механик? — вдруг спросил Гринька.
Лет ему столько же, сколько и мне. И в армии он служил, наверно. Плотный и сильный парень, лицо обветренное, продолговатое, глаза светлые, лихие…
— Пока до клуба подбрось.
— А Смоликова тоже свидетелем вызвали?
— Да вроде того…
Гринька по моим ответам понял, что дальше спрашивать об этом неудобно. И он решил просто поразвлечь нас довольно бойким разговором.
— Второй год работаю на строительстве химкомбината. Мерзну на снегу, мокну под дождем, подкармливаю мошку. И не перестаю удивляться собственной странности: не тянет меня что-то отсюда на родину. Что я здесь, озолочусь? Не похоже. Такая у меня потребность в бумаге, чтобы я собственными руками целый комбинат в тайге строил? Да я за редким исключением всю жизнь могу без листка бумаги прожить и не охнуть. И ведь не турист я по натуре… И вся моя предыдущая жизнь, за исключением героических годов службы в армии, прошла на солнечном юге. Почему же я к этому унылому и дикому месту душой прирос?!
— А мы все — почему? — спросила Санька.
— Странное существо — человек. Ну, чего, спрашивается, не жилось мне под теплым крылышком родной маменьки?.. И место у нас курортное. А я пришел из армии, пару месяцев попил сухого вина досыта, так уж досыта, Санечка! Шоферю в винодельческом совхозе, кругом люди радуются, а мне, дураку, скучно. Родная маменька углядела, конечно, что с ее сыночком после армии какая-то неполадка начинается, решила меня женить. Средство это, известно, испытанное. Ну, и я, конечно, не против. Тем более что маменька приглядела сыночку голубку вот вроде тебя, Санечка. Лизнул пару раз в щеку, сахаром отдает. Ну, дальше — больше, и голубка моя на все, вижу, согласная. К тому же — студентка она, учится в плановом институте. Вот на этом первом я и споткнулся. Призвание у нее, наверное, такое — плановиком быть. Вижу, она жить не может, чтобы наперед нашу с ней будущую совместную жизнь не запланировать. На десять пятилеток вперед. Я проверяю на ощупь ее здоровье, а она — планирует! И не только нашу с ней жизнь, но и меня самого незаметно запрограммировала: как-то вдруг обнаружил, что стою вместе со старухами за прилавком, помогаю отдыхающим здоровье укреплять, продаю фрукты. Не только с маменькиного садика, но уже и с голубкиного. В общем — окончательно загрустил я… Даже голубкины щечки перестали сахаром отдавать. К тому же будущий тесть мой заставил меня крышу на их особняке перекрывать. Разговорились мы с ним на высоте по летнему времени, взял я его за плечики, встряхнул, подержал над воздухом. А он — в авиации не служил, привычки к высоте не имеет, обиделся. А тут кореш мой, вместе служили, кинул мне письмецо отсюда, с химкомбината: «Так, дескать, и так, может, прогуляешься, куда Макар телят не гонял?..» А что, думаю, почему бы мне по молодости лет и слабому здоровьишку, подорванному сухим вином, и действительно не поглядеть на это самое местечко? Может, хоть пойму, откуда поговорка эта про Макара пошла? Собрал вещмешок, посидел с приятелями за столом, успокоил маменьку… и — отбыл с легкой душой… Ну, мы-то с тобой, Санечка, слегка обученные, а механик ведь — институт, я слышал, заканчивает.
