— Как вам сказать… Кое-что я о вас знаю точно. Вы молодой, перспективный и без вредных привычек. У Графика целая пачка этих объявлений. Только обычно их не рвут, а снимают, аккуратно складывают и прячут на груди. Девушки в основном, не волнуйтесь. Так График говорит, я-то здесь случайно…
Она говорила с ним, просматривая наколотые на стальную спицу квитанции. Сказала, не поднимая головы:
— Тут многие отправляют деньги домой, не только вы. В Кузьминске неплохие зарплаты. Вот, забежала на минутку вещи соседки забрать, а здесь непорядок. Ну и как тут уйдешь? Я раньше иногда приходила помогать тете Марусе, разбираюсь немного. Не знаю, может, и завтра еще прийти? Тети Маруси больше нет. Завтра похороны. Когда человек уходит, после него все должно быть… прибрано. Знаете, не хочу на похороны идти, но придется. Тетя Маруся была хорошая. Да какая бы ни была. Вы будете деньги отправлять? Я видела ваши квитанции. Ваша мама жива? Везет вам. Вы простите меня, это я от горя такая болтушка…
Она подняла глаза и, как показалось Дорожкину, мгновенно окинула его взглядом с головы до ног.
— А где Мещерский? — почему-то спросил Дорожкин, хотя никакого дела ему до Мещерского не было.
— В школе настраивает Сеть, — ответила девушка, снова уставившись в бумажки. — Но скоро вернется.
Дорожкин приблизился на шаг. Осторожно поставил локти на стойку. Медленно выдохнул. Это была она. Не в том смысле, что Дорожкин уже когда-то видел это лицо, чуть спутанные темно-русые волосы, но он отчего-то был уверен, что это она. Та самая женщина, девушка, девчонка. Мамка ему как-то сказала об этом, когда Дорожкин еще был в возрасте, позволяющем мальчишке задавать матери откровенные вопросы. Совсем маленьким был Дорожкин, но запомнил ее слова.
— Как угадаешь, как угадаешь… И угадывать не придется. Увидишь и сразу поймешь. Она.
— Ты так же увидела папку? — спрашивал мать маленький Дорожкин.
— Так или не так, какая теперь разница, — отмахивалась от сына мать. — Под взгляд попался, вот и увидела. А потом, увидеть можно одно, а получить другое. Что выросло, то и выросло. Выросло, да засохло. Чего теперь говорить? Приросло же? И что, что отсохло? И сухую ветку ломать дереву больно.
Вот и у Машки с Дорожкиным могло прирасти, да вот не схватилось. И засохнуть не успело, а все больно было. И что она за ерунду говорила, что он в кого-то влюбился? Не мог он ни в кого влюбиться, потому что тогда бы не было вот этого столбняка.
— Холодно на улице. — Он ухватился за заданный минутами раньше вопрос как за спасительную соломинку. Она отложила бумаги и внимательно посмотрела на него. Посмотрела так, будто хотела разглядеть что-то знакомое. Дорожкин даже дышать перестал. Стоял и, пугаясь встречного взгляда, смотрел на прямой нос, тонкие брови, чуть вздернутую линию губ, высокий лоб. Обычное лицо. Хорошее лицо.
— Это правда, что вы были женаты на Маше Мещерской? — вдруг спросила она, и Дорожкин на мгновение разглядел ее глаза. Они были карими.
— Я не был женат, — кашлянул Дорожкин и тут же добавил: — Да я их и познакомил, собственно… Но одно время собирался жениться на Маше… еще не Мещерской.
— Зачем? — спросила она.
«И в самом деле, зачем»? — удивился Дорожкин и даже попытался оправдываться:
— От одиночества хотел спастись, наверное. Думал, что срастемся.
— Говорят, что редко получается, — снова углубилась в бумаги девушка и пробормотала, как бы задумавшись о чем-то: — Когда спасаешься, редко получается. Вот если спасаешь, тогда может быть… У нас жарко, вы бы сняли куртку.
— Не могу, — признался Дорожкин. — У меня пистолет… Я младший инспектор… ну через дорогу. Управления безопасности.
— Но ведь вы не будете здесь стрелять? — поинтересовалась она, записывая что-то в толстую тетрадь.
— Не должен, — смахнул пот со лба Дорожкин.
— Тогда снимайте куртку, — посоветовала она и поднялась, чтобы положить пачку разобранных квитанций на стол за спиной.
«Стройная», — подумал Дорожкин с какой-то бессмысленной радостью.
— Евграф Николаевич, конечно, пунктуален, насколько я успела заметить, но вы вспотеете, потом выйдете на холод и обязательно заболеете.
