— А я вот не придушил, — упавшим голосом пробормотал Дорожкин. — И девчонку сдал… втемную. Кто они, Саня? Кто они? Адольфыч, Содомский, Маргарита? Кто они все?
— Слуги, скорее всего, — ответил Шакильский. — Чьи — не знаю. Гнусь-то в этих краях началась еще в начале прошлого века. Как раз и Шепелева пробилась тогда в тот край. Я тебе сразу скажу, я мало что понимаю, но кое-что вижу. И кое-что слышу. Да запоминаю. Да вопросы правильные задаю. Конечно, тайный народец биться за тебя, за меня не будет. Неприспособлены они к тому, чтобы биться. Но кое-что они знают. Не все говорят, но знают. Эта твоя Женя Попова, если последним огоньком была именно она, могла рвать темные нити. Мертвяков освобождать, тех горожан, кто уже не вполне был человеком, отрывать от этих же нитей. Я, кстати, слышал кое-что. Когда мы ходили охотиться с Ромашкиным да с Маргаритой, они поминали этих зверей как неокороченных. Тут я и догадался. Может быть, огонек рвал, да не то? Выпускал мерзость на волю? Хотя что-то мне кажется, без Адольфыча тут не обошлось, все-таки старший Шепелев под ним ходит…
— А что ж тогда «то»? — спросил Дорожкин.
— Должен быть главный узелок, — заметил Шакильский. — Тот, где все эти ниточки сходятся. Если по уму, то должен он быть неприметным, в глаза не бросаться, но все отслеживать. Я не знаю, что там за паразит, которого ты видел где-то в грязи, и в промзону мне не удалось пробиться, значит, не очень-то и старался, но узелок надо найти. Хотя бы потому, что этими нитями уже и тут все заполнено. Они ж детей учат, понимаешь? Может, и не плохому, но за каким лешим за каждым из них ниточка тянется? А важных шишек, что на лечение приезжают, видел? Каждый из них за собой хобот волочит после лечения. Ты знаешь, чем его по такому хоботу накачивают?
— Нет, — выдохнул Дорожкин.
— И я не знаю, — вздохнул Шакильский. — Но не думаю, что чем-то хорошим. Ты, кстати, не рассчитывай, что те молодцы, что хвоста к тебе лепили в Кузьминске, тоже тот самый узелок искали. Нет, дорогой, они искали возможности и перспективы. А если узелок тот удалить, то не будет у них ни возможностей, ни перспектив.
— Ты чего-то другого хочешь? — спросил Дорожкин.
Помрачнел егерь. Помолчал немного, потом буркнул:
— Я, конечно, действую в рамках, но в этих рамках пытаюсь оставаться человеком. Трудно, но пока можно. Будет нельзя — придется ломать рамки. Но не рассчитывай, что таких, как я, много. Мало. Очень мало.
— Так что делать-то будем? — спросил Дорожкин. — Хотелось бы девчонку спасти.
— Влюбился? — спросил Шакильский.
— Независимо от, — отрезал Дорожкин.
— У тебя какие планы на вечер были? — грустно усмехнулся Шакильский.
— Приглашен был на день рождения дочки директрисы промзоны, — скривился Дорожкин.
— Придется пойти, — вздохнул Шакильский. — Напиваться не следует, а присмотреться к контингенту надо.
— Да кто ж меня туда пустит? — вытаращил глаза Дорожкин. — Да после всего… Да и как я туда попаду?
— Как мы туда попадем, — уточнил вопрос Шакильский. — По этому поводу одна идейка есть. Без тебя ее не удалось бы провернуть, да и с тобой будет непросто, но она есть. А что касается вечеринки… Пустят тебя, вот увидишь. Когда лев чувствует себя в силе, когда он сыт и доволен, он может себе позволить поиграть с поросенком. Да и любопытство еще никто не отменял.
— Спасибо за комплимент, — пробормотал Дорожкин.
— Я не со львом тебя сравнил, — на всякий случай предупредил Шакильский и добавил: — Но сначала давай еще раз все обдумаем. Представим, как все будет. Я, конечно, понимаю, что дурень думкою багатіє[70], но наобум действовать не стоит.
— Знаешь, — немного помолчав, спросил Дорожкин, — а тебе не показалось, что там и в самом деле лучше?
— Лучше, — кивнул Шакильский. — Чисто, сытно, надежно, тепло. Тебе сало понравилось?
— Знатное сало, — согласился Дорожкин.
— Ты не представляешь, парень, как поросяткам живется у моей матушки в Харькове, — наклонился вперед Шакильский. — Лучше, чем нам с тобой в Кузьминске. Если есть поросячий рай, то он там. Ну что? Еще что говорить следует? Надо поспешить. Що нині утече, то завтра не зловиш
