— Дорожкин, — растерянно представился Дорожкин. — Евгений. Константинович.
— Праздное времяпрепровождение несвойственно этому городу, — продолжил дребезжать старичок, снимая очки, под которыми оказались вполне себе зрячие глаза. — Хотя на первый взгляд является его сутью. Вы кто, Евгений Константинович?
— Я новый инспектор, — постарался выпрямить спину Дорожкин.
— Вы уверены? — нахмурился старичок.
— Да вроде бы пока не было причин сомневаться, — пожал плечами Дорожкин.
— Hominis est errare insipientis perseverare[7], — причмокнув, вздохнул старичок. — И все-таки, возможно, я слишком безапелляционен. Не торопитесь именовать непознанное, сначала попробуйте проникнуть в суть вещей, и тогда вы, может быть, поймете, что целью познания как раз и является установление имени всего. Подлинного имени.
— Вряд ли название моей должности изменится, если я проникну в ее суть, — втянул полной грудью запах липовой листвы Дорожкин. — Конечно, если не пойду после этого на повышение.
— Есть множество повышений, но ни одно из них не гарантирует возвышения над самим собой, скорее наоборот, — снова насадил очки на нос старичок и неожиданно улыбнулся. — Надолго к нам, Евгений Константинович?
— Как пойдет, Антонас Иозасович, — ответил улыбкой Дорожкин и вспомнил фразу, с которой отправлялся на сдачу зачетов в институте. — Alea jacta est[8]. Завтра заступаю.
— Не заступайте, да незаступимы будете, — безжизненно, словно и не было мимолетной улыбки, посоветовал старичок, развернулся и побрел, шелестя листьями, к тяжелым дверям.
Дорожкин пожал плечами и двинулся дальше, подошел к захлестнутым на тяжелую цепь воротам, на которых в увеличенном размере красовались все те же латинские фразы, и сначала разглядел на каменных парапетах у лестницы двух несколько странноватых, лишенных фараонских головных уборов сфинксов, а затем уж и надпись желтыми металлическими буквами над входом: «Институт общих проблем».
Прогулка становилась все интереснее. Уже быстрым шагом Дорожкин миновал правое крыло огромного здания и подошел к следующему перекрестку, где и остановился в некоторой растерянности. То, что он принял за кусты и границу города, скорее всего, ею и являлось, только за невысокой оградой тянулся не редкий перелесок, а кладбище. Против правил, принятых в родной деревне Дорожкина, да и на всех прочих отечественных кладбищах, на которые судьба забрасывала его волей печальных обстоятельств, здесь никаких оград, кроме общей, не наблюдалось. Зато памятники, кресты, обелиски, могильные плиты и даже склепы за не слишком широкой полосой бурьяна торчали в изобилии, и редкие березки, шелестящие желтыми прядями, не могли скрыть безудержную фантазию безутешных родственников. Именно здесь и начиналась улица Мертвых. Улица Бабеля пересекала ее под прямым углом и уже через десяток шагов плавно заворачивала вдоль кладбища на юго-запад, огибая, судя по штабелям бруса и досок и приглушенному визгу пил, внушительную пилораму, за которой полуденное солнце золотило маковки небольшой церквушки. Улица же Мертвых, стартуя у очередного красного таксофона, уходила вправо. «Как в Нью-Йорке, — подумал Дорожкин, который никогда не выезжал за границу. — Параллельные улицы пересекаются с параллельными. Или почти параллельными». В голову ему тут же пришло, что название улицы вряд ли имеет отношение к кому-то по фамилии Мертвых, но неприятная мысль сменилась успокаивающей, что ничего страшного в данном названии нет, тем более что и мертвые находятся тут же. Лежат в земле, придавленные камнями и крестами, омытые слезами родных и друзей.
На противоположной стороне улицы стояла водонапорная башня, которая от времени лишилась изрядной доли высоты и прежнего предназначения. Теперь ее венчал черепичный конус, под которым крупными буквами было выведено: «Урнов, сыновья и дочь», а еще ниже колыхались два бледно-голубых полотнища с надписями: «Гробовая мастерская» и «Вам понравится». Тут же на нехитром приспособлении медленно вращался обитый бордовым плюшем миниатюрный гроб, крышка которого, обнажая розово-кремовое нутро, торчала в небо под углом в сорок пять градусов.
