— И что вы изучали в этом институте? — спросил Дорожкин.
— Вот эту местную патологию мы и изучали, — ответил Дубицкас. — Пространство, время. Тыкались, как щенята. С приборами. С какими-то бурильными установками, датчиками. Со всякой ерундой. Подумайте только, изучать пространство с бурильными установками… Потом Сталин умер, и о нас или забыли или еще сильнее засекретили. Но дело вдруг пошло. Там, где нынче промзона, Простак, все тот же Простак что-то нащупал. Аномалию какую-то в земле. Начали копать, перенесли туда лаборатории. Затеяли строительство. Поставили заборчик, как водится. Бурили, даже открыли эту кузьминскую воду. Хорошая, кстати, вода. Она тут везде, даже в батареях…
Дубицкас встал и снова выпил воды.
— Простак к научным изысканиям отношение имел, скорее, косвенное. Хотя прохиндей оказался еще тот, причем не безграмотный, вовсе не безграмотный прохиндей. Мне тогда казалось, что он вовсе свихнулся, все занимался паранормальными способностями местного населения. Говорил, что весь секрет в психике. Как он говорил, в «коллективном сознательном»[53]. Тогда деревеньки поменьше были, в каждой по улице, это теперь поселок расстроился. Но нам не до экстрасенсов тогда было. Надо было выдавать строгим людям из специальных ведомств научные результаты и объяснения. Черт их знает, то ли они хотели рассматривать нарождающийся городок как будущее укрытие, то ли как ворота для расширения коммунистической империи. А Простак к тому времени уже собственной лабораторией заведовал. Паранормальные способности и вправду пришлось изучать, ведь никто не мог, кроме Адольфыча, машину провести сюда. Это потом он уже и Павлика отыскал, и еще кое-кого. Совсем потом. А тогда незаменимым считался. На него только что не молились. Но там был и еще один начальник лаборатории. Неретин Георгий Георгиевич. Золотая голова, умница. Вот он и придумал, как бурить плоть.
— Плоть? — не понял Дорожкин.
— Плоть мира, — торжественно произнес Дубицкас. — Но это было после. Как раз в шестьдесят первом году. А в пятьдесят пятом вышел Указ[54], по которому всех немцев, а их тут работало немало, следовало отправить на родину. Тогда директором института был Сергей Ильич Перов, серьезнейший мужик. С погонами! Как он мог отпустить этих самых немцев? Это ж разглашение самой секретной тайны из всех секретных тайн. Полетел в Москву… Короче, расстреляли их. Всех. Использовали котлован, прямо на территории промзоны. Там еще Неретин должен был строить лабораторный корпус. Собственно, он его и построил. Потом. Котлован-то уже был. И их, немцев, расстреляли. Лично Адольфыч руководил.
— И?.. — прервал паузу Дорожкин.
— И в тот же день пришел туман, — ответил Дубицкас.
Он молчал долго, минут двадцать. Раз пять поднимался за это время выпить воды. Потом продолжил говорить:
— Туман был плотный, как вата. Дышать в нем было невозможно. Обрывки какой-то паутины летели всюду. Я, помню, даже пытался раздвигать этот туман руками, но только пальцы обморозил. Думаю, что и не туман это был вовсе. Один Адольфыч скакал вокруг этого тумана, как деревенский мальчишка под летним дождем. Послали в туман вохровцев[55], которые охраняли и расстреливали немцев, ни один не вернулся. Перов тогда словно осатанел, всех перевел в немецкие бараки, они были там, где теперь теплицы. Туман стоял неделю. Мы даже начали голодать, но выйти из бараков боялись, тем более что начался страшный холод. Жгли в бараках нары, чтобы согреться. Хотя дело было в сентябре. Какая-то слизь покрыла окна, двери…
— А потом? — спросил Дорожкин, потому что Дубицкас опять замолчал, скрючился над столом.
— Через неделю туман ушел, — ответил Дубицкас. — И мы увидели город Кузьминск. С этими домами, с новым зданием института.
— Откуда же все взялось? — прошептал Дорожкин.
— Говорят, что город построили за неделю мертвые немцы, — пожал плечами Дубицкас. — Но их никто не видел. И на кладбище их нет.
— И вы верите этому? — покачал головой Дорожкин.
— Я не знаю, чему я должен верить, — сказал Дубицкас. — Вы уж и сами подождите восхищаться или пугаться. Дайте время разобраться с произошедшим. Omne ignotum pro magnifico est
