— Сейчас…
Быстро вскочил и отворил дверь.
— Здорово заспались, — улыбнулся Ремнев, — уже восемь… А я думал было у вас стакан чаю выпить… Дома-то не успел.
— Что ж, это можно… Сейчас я самовар.
— Нет, погодите! Нате вот вам. Тут вот брошюры и двадцать экземпляров последнего листка… Ну, что, как там у вас идёт дело? Как ребята?
— Ничего… Сырой ещё, положим, народ. Прибавочную стоимость, однако, скоро раскусили. В особенности этот Гриша, знаете, переплётчик.
— Ну, помогай вам Боже! Я побегу… Да, впрочем, вот что, отчего вы не заходите к Косоворотовым? Вчера меня Ниночка спрашивала.
Евсеев насупился. Подошёл к окну и широким движением распахнул раму.
— Эх, славный сегодня денёк!.. Времени всё нет… Кланяйтесь им…
— Ну, добре!
Ремнев ушёл.
Проводив его, Василий Иванович долго сидел на подоконнике и смотрел на реку. Теперь она текла спокойная, вошедшая в свои берега.
Заречные луга синелись.
Откуда-то с плотов доносилась песня.
Однообразная, монотонная песня, от которой на сердце у Евсеева сделалось ещё тоскливее.
…Вздохнул почему-то.
Грустно улыбнулся своим мыслям и решительно поднялся.
— Пора идти!
…От заречной слободки до управления был не ближний путь. Однако когда Евсеев вошёл в переднюю конторы, многие вешалки ещё пустовали.
Но вот пробило десять, и контора оживилась.
Сослуживцы здоровались, переговаривались между собою.
— Читали, господа, утренние телеграммы? Опять поражение.
— Обычная история, — брюзгливым тоном заметил высокий, геморроидального вида счетовод.
— Куда мы идём, нет, я спрашиваю вас, куда мы идём?
— А забастовочное движение всё разрастается: в Самаре забастовали пекари.
— Да… Вещь знаменательная!
Тут же слышался разговор совершенно противоположного характера.
— Уж Вы, Петр Алексеевич, поторопитесь с перечневыми-то ведомостями. Бухгалтер вчера опять спрашивал.
— Да что же мне прикажете делать?! И так работаю чуть ли не по четырнадцать часов в сутки! Рук мало… Федченко вот третий день как не ходит на службу.
— Гм… Нужно будет доложить.
…Евсеев, сидя за своей конторкой, угрюмо скрипел пером. Всё тут ему надоело, и люди, и разговоры: вечно одно и то же. Скука.
Комната, в которой он занимался, была узенькая, проходная, скупо освещённая двумя окнами, из которых одно было затемнено стеной соседнего здания.
Здесь, кроме него, ещё сидело трое: два конторщика и барышня-машинистка.
Постоянно тут было душно, накурено.
От трескотни ремингтона и хлопанья счётов в уши вливалась непрерывная назойливая дробь…
От мрачных, давно не ремонтированных стен веяло скукой монотонного труда, ужасом медленного умирания.
Евсеев никогда не любил своей конторы, а теперь, в эти весенние солнечные дни, когда на душе растёт тоска и хочется вдаль, служба в конторе казалась ему особенно тягостной.
Но нужно было сидеть, вписывать нескончаемые ряды цифр, хлопать на счётах.
В других комнатах всё-таки было повеселее. Там встречалась молодёжь.
Люди делились мыслями, покупали в складчину телеграммы. Спорили, комментируя их. По временам смеялись, шутили.
А эта комната — точно болото какое-то, могильный склеп.
Конторщики, оба многосемейные пожилые люди работали молча, сосредоточенно, а если и разговаривали иногда, то разговоры их были такие скучные, неинтересные, что и слушать не хотелось.
Толковали об ожидаемых прибавках.
Один постоянно жаловался на катар желудка.
Политикой они совсем не интересовались.
Жизнь проходила мимо них…
