Он держался замкнуто и ни с кем близко не сходился.
С некоторыми из знакомых конторщиков он здоровался при встречах, обменивался незначительными фразами и только.
Правда, за последнее время ему пришлось познакомиться несколько поближе с двумя-тремя из служащей молодёжи.
…Сегодня один из них, юноша с добрым веснушчатым лицом и открытыми голубыми глазами по фамилии Коробкин подошёл к Евсееву, сидевшему на подоконник, поздоровался и спросил:
— Слышали, в Тяге опять прокламации появились?
— От имени железнодорожного комитета?
— Да… Хотите почитать, у меня есть одна.
— Давайте, — слегка улыбнулся Евсеев.
Он давно уже знал об этих прокламациях, выпускаемых каким-то таинственным железнодорожным комитетом. Листки эти были составлены довольно неумело и трактовали исключительно об экономическом положении служащих, приглашая их бастовать во имя защиты своих профессиональных интересов.
Евсеев также знал со слов Ремнева, что местный эсдековский комитет намерен войти в сношения с этим образовавшимся ядром, короче говоря, использовать начавшееся брожение в желательном для себя смысле.
— Возьмите… Когда прочитаете, передайте кому-нибудь. Или просто суньте кому-нибудь на конторку.
Коробкин огляделся по сторонам и, улучив момент, передал Евсееву вчетверо сложенный лист бумаги.
Вернувшись в свою комнату, Василий Иванович занял место за конторкой и начал читать полученную прокламацию, замаскировал её от любопытных взглядов счётными ведомостями.
Прокламация была написана от руки и оттиснута на гектографе.
Он с трудом разбирал неровные косые буквы, местами расплывшиеся в бледно-синие пятна.
С целью скрыть почерк, придавали буквам вид печатных.
В заголовке листа красовался лозунг: «В единении сила».
В этом листке речь шла о последних майских забастовках, волна которых прокатилась по всей Европейской России.
Угол зрения, под которым рассматривались эти события, и самая оценка забастовок, как средства борьбы с капиталом, были чисто социал-демократические.
Евсееву прокламация понравилась.
Он спрятал её в карман и улыбнулся.
— На настоящую дорогу начинают выходить ребята. Интересно, кто это там верховодит? Во всяком случае, чем скорее наши сольются с этим кружком, тем лучше.
Он опять углубился в свои занятия.
Опять пред глазами запестрели цифры.
Его сосед справа отложил перо в сторону и посмотрел на часы.
— Эге! уже два. Скоро и щам… А что, Захар Емельяныч, не слыхали, когда нам выдадут эксплуатационные?
Второй конторщик на минуту оторвал голову от громадных листов ведомости и устало произнёс:
— Не знаю… К Троице разве.
— Да, хорошо, если бы к Троице, — вздохнул первый. — У меня ребятишки пообносились… В потребиловку задолжался. Кругом расходы!
— Что и говорить. К нам вот женин брат приехал. Человек без места, больной. Если по человечеству рассуждать, конечно, не погонишь его. А ведь как ни как, всё лишний кусок идёт. А от каких, спрашивается, достатков? Эх!
Он замолчал и ещё энергичнее принялся щёлкать на счётах.
— Ну, этим-то двум и давать нечего. Такие листки они и читать не станут. Перепугаются, да ещё, пожалуй, к начальству с докладом побегут…
Разве, вот, Агнии Степановне дать.
Он посмотрел в угол, где сидела машинистка.
Она прилежно работала, низко наклоняясь над ремингтоном. Её маленькие худенькие пальчики быстро бегали по клавиатуре.
Она напряжённо хмурила брови и даже слегка шевелила губами, видимо, с трудом разбирая нечётко написанный оригинал.
Странный человек была эта Агния Степановна.
Худенькая, бледная, всегда молчаливая, всегда одетая в одно и то же поношенное чёрное платье.
Когда с ней заговаривали, она отвечала робко и односложно. Не принимала никакого участия в горячих дебатах служащих по поводу прибавок и предпраздничных наградных. Служила она в конторе около трёх лет, но никто здесь не знал о её семейном положении.
Всегда тихая, странно робкая, она приходила на службу раньше всех, усаживалась в своём уголке и тотчас же принималась за работу.
По временам, когда в комнате было особенно накурено, кашляла, отчего на её впалых бледных щеках выступал нездоровый румянец.
Её в конторе почти никто и не замечал.
