Приходили, молча кидали бумаги и уходили.
В тех случаях, когда работа была спешной, кратко добавляли:
«Срочно перепишите».
Или: «Сегодня, не позже трёх часов».
Исключение составлял один франтоватый счетовод из мобилизационного отдела, человек, считающий себя за красавца и неотразимого донжуана.
Он любил подтрунить над Агнией Степановной.
Приходя с бумагами, галантно расшаркивался и обращался к девушке сочувственно ироническим тоном:
— Когда же, уважаемая Агния Степановна, мы увидим на этом маленьком пальчике золотой ободок — символ любви и супружеского счастья?
От подобных шуток девушка вспыхивала, ещё ниже опускала свою голову к машинке, но ничего не отвечала…
В такие минуты Евсееву хотелось выйти из-за конторки и надавать плюх этому самодовольному краснощёкому франту. Ему стоило большого труда сдерживать своё негодование.
Раз как-то он не выдержал и спросил её:
— Отчего Вы, Агния Степановна, не дадите этому субъекту надлежащего отпора?
Девушка подняла на Евсеева большие тёмные глаза и испуганно прошептала:
— Что Вы, что Вы!? Да как же это я… Ведь, он же начальство…
И в этом ответе была она вся — бедная, одинокая, запуганная жизнью девушка.
Евсеев не мог не заметить, что после вышеописанной сцены Агния Степановна стала относиться к нему как-то иначе, с большей доверчивостью.
Когда ей в оригинале встречалось какое-нибудь неразборчиво написанное слово, она подходила к конторке Евсеева и своим слабым, тихим голоском просила помочь ей.
…Однажды, с месяц тому назад, Агния Степановна до того отступила от своих обычных привычек, что даже сама осмелилась начать с Евсеевым разговор.
Это было утром минут за пятнадцать до начала занятий.
В комнате они были только двое.
— У Вас должно быть очень много работы? — спросила она его.
Евсеев, удивлённый этим неожиданным обращением, поспешил ответить:
— Нет, отчего же… Вероятно, не больше, чем у других.
— У Вас очень утомлённый вид.
— Я работаю дома. Готовлюсь на аттестат зрелости.
— Вероятно, это очень трудно.
— Что, собственно, трудно?
— Работать и на службе и дома.
— Ничего, я привык… Вы сами, Агния Степановна, тоже нехорошо выглядите. Слишком переутомляете себя…
— Да, теперь я больше работаю. Я хожу по вечерам. Дали отдельную работу. До самой Пасхи хватит.
— Вероятно, Вам за это заплатят отдельно?
— Обещали заплатить… Перед Рождеством я тоже работала сдельно. Весь декабрь… Дали пятнадцать рублей.
…Пришли остальные конторщики.
Разговор оборвался.
…Вот этой-то Агнии Степановне Евсеев и решил передать прокламацию.
Он подошёл к её столику и незаметным образом положил листок.
Близко наклонился к девушке и шепнул:
— Прочтите, ещё успеете до конца занятий.
Она удивлённо посмотрела на него, но утвердительно кивнула головой.
…Пробило четыре часа.
Контора быстро опустела.
Евсеев, зная, что Агния Степановна уходит позже всех, в свою очередь, задержался.
Когда они остались в комнате одни, девушка подошла к нему и молча протянула листок.
В её глазах Евсеев заметил какое-то новое выражение; похоже было, что она удивлена и вместе с тем обрадована.
Точно грезила с открытыми глазами.
— Прочли?
— Да… Ах, если бы всё это сбылось!..
Глава XXVIII. Брожение среди железнодорожников
Первые семена, брошенные, хотя и неумелой, неопытной рукой, но брошенные на благоприятную почву, дали хорошие всходы.
Оттиснутые на гектографе листки распространялись теперь по всем службам, захватывая всё больший и больший круг читателей.
Время для пропаганды было выбрано как нельзя более удачно.
События на Дальнем Востоке и забастовочное профессиональное движение в России, неудовлетворённость материального положения большинства служащих, — всё это создавало такие условия, при наличности которых многочисленные семьи железнодорожников быстро революционизировались, заражались духом протеста.
Как и всегда в дни переоценки ценностей, среди железнодорожников замечалось два течения.
Были сторонники старого порядка вещей, с раздражительным скептицизмом относившиеся к новым веяниям; были и защитники этих последних.
По мере того, как росла пропаганда, число сторонников движения всё увеличивалось.
