…Серый зимний день.
…Тёмно-свинцовое небо низко опустилось над широкой, занесённой снегами долиной.
Печально и безжизненно вокруг.
…В воздухе кружился мелкий сухой снежок.
…Ветер уныло гудел в оледенелых телеграфных проволоках.
Гнал по полотну линии столбы снежной пыли…
Там, где долина суживалась цепью гор, раскидывались постройки большой деповской станции.
Многочисленные станционные пути были засыпаны снегом и загромождены вагонами.
Громадные ворота депо, раскрытые настежь, угрюмо чернели на грязно-сером фоне стен, выложенных из дикого камня.
Около депо стояло несколько паровозов, из которых давно был выпущен пар.
Стёкла в окнах здания были во многих местах разбиты.
Переплёты рам и самые стены депо хранили следы пуль.
…На станции не замечалось обычного оживления.
Вся она точно вымерла.
Окна жилых домов были закрыты ставнями.
Двери станционного пакгауза заколочены досками.
Саженях в ста от станции пути были завалены опрокинутым подвижным составом: крытыми вагонами и платформами.
Снег около этой импровизированной баррикады был плотно утоптан.
Местами виднелись кровавые пятна.
…Повсюду, и на путях, и на перроне, и около станционных построек стояли часовые.
Серые солдатские фигуры сливались с наступающими сумерками.
Часовые зябко поводили плечами, стараясь держаться спиною к ветру.
Мерно шагали по замёрзшему скрипевшему снегу и с чувством глухой вражды косились на опрокинутые вагоны, которые их заставили караулить…
Одно из окон аппаратной комнаты, выходившее на перрон, было освещено.
Розовый отблеск пробивался сквозь заиндевевшее стекло и падал на платформу.
Около самого окна стоял часовой.
Он переминался с ноги на ногу и прятал лицо в башлык.
По временам, когда дверь станции с визгом распахивалась, часовой напряжённо вытягивался и неловко стукал прикладом о платформу.
Торопливо, деловой походкой проходили жандармы, позвякивая шпорами, хранив на лице озабоченное, сосредоточенное выражение.
Визжал дверной блок, с шумом захлопывалась дверь, и опять всё затихало.
Часовой ёжился, тоскливо вздыхал и беззвучно шевелил губами.
— О, Господи! С утра маковой росинки не было. Скоро ли смена-то? Ветрено, холодно… Ну и сторона сибирская, чтоб ей ни дна, ни покрышки!
…В аппаратной — большой, неуютной комнате — скупо мерцала лампа под жестяным зелёным абажуром.
Молоденький белокурый телеграфист с бледным, растерянным лицом, низко наклоняясь над столом, выстукивал телеграмму.
Руки его заметно дрожали.
Он напряжённо следил за развёртывавшейся лентой, испещрённой черточками.
Аппарат стучал мелко, дробно, как будто испуганно…
По комнате взад и вперёд расхаживал молодой офицер в гвардейской форме.
Его красивое лицо выражало скуку и нетерпение.
Шаги были вялы и нерешительны, как у человека, который не знает, как ему убить время.
Он поминутно закуривал, щёлкая массивной крышкой серебряного портсигара.
По временам наклонялся над аппаратом и смотрел через плечо телеграфиста.
Тот ёжился и дрожащими пальцами откидывал ленту.
…Офицер вынул из кармана узких рейтуз изящные золотые часы и нетерпеливо пожал плечами.
— Удивительно, как они копаются!
Точно в ответ на это восклицание за дверью послышалась возня и лёгкое покашливание.
Вошли фельдфебель и жандармский вахмистр.
Фельдфебель отряхнул снег с шинели и отрапортовал сиплым басом:
— Готово, вашескородие!
— Наконец-то! Могли бы, кажется, сделать поскорее.
— Так что позвольте доложить, вашескородие, земля очинно мёрзлая… Насилу выкопали.
— Всё готово? — сухо, официальным тоном осведомился офицер…
— Так точно, вашескородие. Взвод, как приказано по наряду, опять же могилы, — торопливо скороговоркой начал фельдфебель, но офицер перебил его, с оттенком досады махнул рукой.
— Ну, хорошо… Идём!
Они направились к большому продолговатому зданию, черневшемуся несколько поодаль от платформы.
Здание это было окружено цепью часовых.
Внутри, в большой голой комнате с высоким потолком и закоптелыми стенами, сидело и лежало несколько человек.
Здесь было холодно и темно.
Комната эта, служившая ранее помещением для кондукторских бригад, уже несколько дней не отапливалась.
