Самовар успел уже снова заглохнуть, пока наконец Ремнев обратил на него внимание.
…Он машинально глотал тёплый чай, откинувшись на спинку стула и устремив взгляд в тёмный уголок комнаты.
Перед его глазами проходили события давно прошедших дней. Ярко и отчётливо всплывали полузабытые картины. Целая полоса жизни с её радостями и заботами развёртывалась перед ним, как длинная лента пройденного пути.
…Керосин в лампе догорел, запахло копотью. Ремнев стряхнул с себя оцепенение, задул лампу и бросился, не раздеваясь, в постель.
Тревожен был его сон в эту ночь.
Утром, лишь рассвело, он был уже на ногах. Кое-как скоротал время до восьми часов. Дальше ожидать он был не в силах и решил пойти теперь же по указанному адресу.
От его квартиры до Славянских номеров было порядочное расстояние. Тем не менее, когда он пришёл и справился у коридорного о жене, то оказалось, что она ещё спит.
— Постучитесь в дверку, — равнодушно посоветовал коридорный, подведя Ремнева к номеру, в котором остановилась Ольга Михайловна.
— Нет уж, голубчик, я лучше здесь подожду, в коридоре.
— Что ж, это можно, подождите. Присядьте вон там, на подоконнике.
— Вот и прекрасно. Посижу здесь, подожду… Будить, голубчик, неудобно…
Коридорный зевнул, почесал спину и вяло поплёлся в свою каморку.
Ждать Ремневу пришлось около двух часов. За это время он успел выкурить весь свой запас папирос.
Наконец его позвали.
— Встала барыня, Вас спрашивает, — подошёл коридорный.
Ремнев встряхнулся, застегнул зачем-то пальто на верхние пуговицы и пошёл. Его некрасивое открытое лицо оживилось румянцем смущения и плохо скрываемой радости.
Остановился около дверей и осторожно постучал.
— Войдите, — донёсся резкий и, как показалось Ремневу, сердитый оклик.
В маленьком дешёвом номере, в одно окно, в который вошёл Ремнев, было грязно, неуютно и холодно.
В мутном свете серого зимнего дня жалкая обстановка номера имела самый непривлекательный вид. Запылённые гардины окна, выцветшие от времени обои неопределённого цвета, колченогий, заржавленный умывальник, всё это было так бедно и серо.
На столе около окна кипел самовар.
Мальчуган лет восьми, с бледным малокровным лицом, худенький и не по годам серьёзный, пил чай с блюдечка. Он повернул голову к двери и с робким любопытством посмотрел на Ремнева.
Ольга Михайловна стояла около комода и делала причёску.
— Здравствуй, Олли! — смущённо обратился к ней Ремнев, вертя в руках фуражку. — Кажется, я слишком рано пришёл: вы ещё только встаёте.
Молодая женщина бросила на комод щипцы, которыми подвивала волосы, повернулась к Ремневу и красивым жестом протянула руки.
— Коридорный сказал, что ты ждёшь с раннего утра. Как это на тебя похоже! — протянула она лёгким шутливым тоном женщины, привыкшей нравиться. — Здравствуй, однако… можешь меня поцеловать.
— Олли, родная моя! Я так обрадован… Всё это так неожиданно… Просто не нахожу…
— Ну, хорошо, хорошо… Пусти руки. Какой ты стал нервный, Алексей. У тебя на глазах слёзы. И как постарел! Ник, пойди сюда, поздоровайся с отцом… Ребёнок не узнал тебя… Впрочем, немудрено.
Мальчик слез со стула и нерешительно подошёл к Ремневу. Алексей Петрович поднял ребёнка и покрыл его лицо горячими поцелуями.
— Сынишка, милый мой — шептал он.
— Осторожнее, мой друг. Ты его совсем затормошил, — весело вмешалась Ольга Михайловна. — Оставь же ребёнка, разденься и садись. Будем пить чай и разговаривать…
— Сейчас, Олли. Дай мне полюбоваться на сына. Ведь вот какой молодчинище вырос! Только очень уж бледен он и худ. Сильное малокровие, должно быть, а?
Не ожидая ответа, Ремнев продолжал, обращаясь к ребёнку:
— Так ты не узнал меня, Ник? Не узнал своего папу. Это, брат, нехорошо.
Мальчик посмотрел на Ремнева своими большими тёмно-серыми глазами и серьёзно ответил:
— Теперь узнал… Ты мне делал лошадок из бумаги. Помнишь?
Доверчиво прижался щёчкой к руке отца.
— Помню, дорогой мой, помню, — улыбнулся Алексей Петрович, целуя Ника.
— Папа, у тебя борода колется… А теперь ты будешь мне делать лошадок?
— Лошадок? Ну, это, брат, посмотрим, как нам ещё мамаша разрешит. Ты вот лучше скажи мне: начал ты уже учиться?
