Одетта, пока он говорил, занервничала и засмущалась. Не вникая в смысл услышанного, она понимала, что его речь относится к распространенному жанру «нотаций», упреков и укоров; привыкнув иметь дело с мужчинами, она, не обращая внимания на слова, понимала, что все это говорят только влюбленные, а если человек влюблен, то можно ему не подчиняться, он от этого будет только больше любить. Поэтому она слушала бы Сванна совершенно спокойно, если бы не понимала, что время идет и что если он поговорит еще немного, то — как она сказала ему с ласковой, упрямой и смущенной улыбкой — «кончится тем, что она пропустит увертюру!».
В другие разы он ей говорил, что если она не перестанет лгать, то он точно ее разлюбит. «Просто даже с точки зрения кокетства, — говорил он, — неужели ты не понимаешь, как тебя портит в моих глазах это унизительное вранье? Сколько грехов бы тебе простилось за честное признание! Нет, ты решительно намного глупее, чем я думал!» Но напрасно Сванн перебирал все причины, подтверждающие, что ей было бы выгоднее не лгать; они могли бы поколебать общий принцип, порождающий ложь, будь у Одетты на вооружении такой принцип, но у нее не было ничего подобного; она просто всякий раз, когда хотела, чтобы Сванн чего-нибудь не знал, не говорила ему об этом. Каждая ложь была для нее приемом, полезным именно в этом случае; единственной причиной, побуждающей ее солгать или сказать правду, была всякий раз большая или меньшая вероятность того, что Сванн выведет ее на чистую воду.
В последнее время она стала хуже выглядеть: она толстела, и вместе с первой молодостью почти уже исчез этот пронзительный горестный облик, этот удивленный, мечтательный взгляд. Она, в сущности, стала гораздо дороже Сванну именно в тот момент, когда он обнаружил, что она изрядно подурнела. Он подолгу смотрел на нее, пытаясь вновь уловить знакомое ему очарование, и не мог. Но Сванн знал, что в этой новой хризалиде прячется все та же прежняя Одетта, все та же мимолетная, неуловимая и необъяснимая прихоть, — и этого ему было достаточно, чтобы с прежней страстью ее доискиваться. Потом он смотрел на позапрошлогодние фотографии, он вспоминал, какая она была прелестная. И это немного утешало его в его терзаниях.
Когда Вердюрены увозили ее в Сен-Жермен, в Шату или в Мелан, в хорошую погоду нередко бывало, что они прямо на месте предлагали всем остаться на ночь и вернуться на другой день. Г-жа Вердюрен утешала пианиста, которому было совестно перед теткой, оставшейся в Париже.
— Она будет рада и счастлива отдохнуть от вас денек. И с какой стати ей беспокоиться — она же знает, что вы с нами; впрочем, беру всю вину на себя.
А если и это не помогало, г-н Вердюрен пускался в путь, отыскивал почтовую контору или курьера и опрашивал всех «верных», кому надо было кого-нибудь предупредить. Но Одетта благодарила и отвечала, что ей никому телеграфировать не надо: она раз и навсегда сказала Сванну, что, если у всех на глазах будет ему телеграфировать, это ее скомпрометирует. Иногда ее не было по нескольку дней, Вердюрены возили ее смотреть на гробницы в Дрё или в Компьень — любоваться, по совету художника, закатами над лесом, а то так и в Пьерфон[233].
«Подумать только: она бы могла осматривать настоящие памятники старины вместе со мной, который десять лет изучал архитектуру — меня все время умоляют свозить в Бовэ или в Сен-Лу-де-Но достойнейших людей, а я бы это сделал для нее одной, — и что же? она упорно ездит с последними скотами восхищаться художествами Луи Филиппа и Виолле-ле-Дюка! Мне кажется, чтобы это понять, не надо быть эстетом, нет, правда, даже если у вас не слишком тонкий нюх, не отправитесь же вы дышать воздухом в отхожее место, еще и выбирая, где воняет посильнее?»[234]
Но когда она отбывала в Дрё или в Пьерфон — увы, не разрешая ему якобы случайно поехать туда же, «потому что это будет иметь самые нежелательные последствия», говорила она, — он погружался в упоительнейший любовный роман: в железнодорожный справочник, рассказывавший ему о способах настигнуть ее днем, вечером, прямо этим утром! О способах? Нет, лучше сказать: о праве. Потому что, в конце-то концов, не зря же придуманы и справочник, и сами поезда. Если читателям сообщают типографским способом, что в восемь часов утра отправляется поезд, который в десять прибудет в Пьерфон, это значит, что ездить в Пьерфон — законное действие, на которое не требуется разрешения Одетты; кроме того, это действие может иметь какой угодно мотив, помимо желания встретиться с Одеттой, потому что люди, незнакомые с ней, ездят же туда каждый день в достаточно больших количествах, чтобы стоило разводить пары.
