Дело в том, что она о нем даже не подумала. И такие минуты, когда она словно забывала о существовании Сванна, приносили Одетте больше пользы, крепче привязывали к ней Сванна, чем все ее кокетство. Ведь из-за них Сванн жил в том самом состоянии горестного беспокойства, которое в тот памятный вечер, когда он не застал Одетту у Вердюренов и проискал ее до ночи, достигло такой силы, что породило любовь. И не было у него, как у меня в детстве, в Комбре, счастливых дней, когда забываются страдания, которые оживут назавтра. Сванн проводил дни без Одетты; временами он говорил себе, что позволять такой красивой женщине ездить одной по Парижу так же неразумно, как выставлять посреди улицы шкатулку, полную драгоценностей. Тогда он негодовал на прохожих, видя в них посягателей на его добро. Но их бесформенный собирательный образ ускользал от его воображения и не давал пищи для ревности. От этого усилия мысль Сванна изнемогала; он тер глаза рукой, вскрикивал: «Господи боже мой!» — как тот, кто яростно пытается осознать проблему реального существования внешнего мира или бессмертия души, а потом наконец дарует своему измученному мозгу покой, ниспосылаемый верой. Но мысль об отсутствующей Одетте была все время неразрывно связана с самыми простыми поступками в жизни Сванна — пообедать, получить почту, выйти из дому, лечь в постель, — связана посредством грусти, рождавшейся оттого, что все это надо было проделывать без нее; в знак такой же печали Маргарита Австрийская велела повсюду в церкви города Бру переплести инициалы Филиберта Красивого со своими[236]. В иные дни, чтобы не сидеть дома, он ехал обедать в ресторан неподалеку и с хорошей кухней, которую он когда-то любил; теперь же он там бывал по причинам таинственным и вместе с тем несуразным — их еще называют романтическими; дело в том, что ресторан этот — он и сейчас еще существует — назывался так же, как улица, на которой жила Одетта, — ресторан Лаперуза[237]. Иногда Одетта после недолгой отлучки из города несколько дней не вспоминала, что надо бы сообщить Сванну о своем возвращении. Она больше не принимала мер предосторожности, как раньше, не давала себе труда прикрыться на всякий случай лоскутком правды, а просто говорила, что приехала вот только что с утренним поездом. Это была ложь; во всяком случае, для Одетты это была ложь, потому что, в отличие от правды, ее слова не опирались на память о том, как она приехала на вокзал; ей даже мешало произносить эти слова противоречащее им представление о чем-то совершенно другом, что она на самом деле делала в тот момент, когда якобы сошла с поезда. Но в сознание Сванна эти слова, напротив, внедрялись беспрепятственно, с незыблемостью истины столь непреложной, что, если бы какой-нибудь друг сказал ему, что приехал тем самым поездом и не видел никакой Одетты, он был бы уверен, что друг ошибся, перепутал день или время, потому что его слова не согласуются с тем, что говорит Одетта. Ее слова показались бы ему ложью только в том случае, если бы он с самого начала им не доверял. Чтобы поверить, что она лжет, ему нужно было подозревать ее заранее — это было необходимым условием. Необходимым и достаточным. В этом случае, что бы Одетта ни говорила, все казалось ему подозрительным. Называла ли она чье-нибудь имя — это, конечно же, был ее любовник; как только это предположение рождалось на свет, он на недели впадал в отчаяние; как-то раз он дошел до того, что в адресном бюро стал выяснять адрес и род занятий незнакомца, из-за которого он совсем потерял покой и мечтал, чтобы этот человек уехал на край света, — а оказалось, что это дядя Одетты, умерший лет двадцать назад.
Вообще она не разрешала ему появляться вместе с ней в публичных местах, говорила, что это даст пищу толкам, но бывало, что в один и тот же дом приглашали их обоих — к Форшвилю, к художнику или на благотворительный бал в министерство — и они оказывались там одновременно. Он видел ее, но не смел остаться из страха, что она рассердится: подумает, что он приехал подсматривать, как она веселится среди других людей, — и, пока он в одиночестве ехал домой, ложился спать, охваченный той же тоской, которую спустя несколько лет довелось испытать и мне в те вечера, когда он приходил к нам обедать, — ему казалось, что эти увеселения длятся до бесконечности, ведь он никогда не оставался до разъезда гостей. И все-таки изредка эти вечера приносили ему блаженное чувство покоя; да, покоя и умиротворения, иначе и не скажешь, — беда только, что позже усмиренная тревога внезапно обрушивалась на него снова с тою же неумолимой жестокостью: например, как-то он заглянул на минутку на раут к художнику и уже собирался уходить; Одетта, блистательная и какая-то незнакомая, еще оставалась там среди мужчин, еще раздаривала им взгляды и веселье, не ему предназначенные; эти взгляды и это веселье предвещали какие-то наслаждения, немедленные или грядущие (может быть, на «Балу противоречивых»
