А ведь Сванн не стал бы упиваться великодушием Вердюренов, даже если бы они в самом деле обладали всеми достоинствами, которые он им еще сегодня приписывал, но при этом не поощряли и не содействовали его любви — многие восхищались их великодушием, но он-то оценил его только благодаря Одетте; опять же, самая что ни на есть очевидная безнравственность, в которой он сегодня уличал Вердюренов, была бы бессильна его возмутить, и не стал бы он клеймить «их подлость», если бы они не пригласили Одетту вместе с Форшвилем и не обошли его самого. И очень может быть, что голос Сванна был проницательнее, чем он сам: недаром в этом голосе слышалось нечто неестественное, пока Сванн ораторствовал о своем отвращении к компании Вердюренов и о том, как он рад, что с этой компанией теперь покончено; пожалуй, его речи призваны были не столько выразить мысль, сколько утолить ярость. И в самом деле, пока он изрыгал хулу, его мысль, пожалуй, незаметно для него самого, была занята совершенно другим предметом, и когда он добрался до дому, то не успели за ним закрыться ворота, как он хлопнул себя по лбу, велел их отворить и опять умчался из дому, воскликнув на этот раз своим собственным голосом: «Кажется, я нашел способ, как сделать, чтобы меня завтра пригласили на обед в Шату!» Но способ, видно, никуда не годился, потому что Сванна так и не пригласили: доктор Котар, который несколько дней не видел Вердюренов, поскольку был вызван куда-то в провинцию к тяжелому больному и не мог поехать в Шату, на другой день, усаживаясь за стол у них дома, сказал:
— А разве мы не увидим господина Сванна нынче вечером? Он же, так сказать, личный друг…
— Надеюсь, что не увидим! — отрезала г-жа Вердюрен. — И слава богу, он невыносим: глуп и дурно воспитан.
Слыша эти слова, Котар продемонстрировал одновременно удивление и послушание, словно столкнувшись с истиной, противоречащей всему, во что он до сих пор верил, но безусловно неоспоримой; смущенно и испуганно уткнув нос в тарелку, он вместо всякого ответа пробормотал: «Так-так-так-так-так», и голос его, словно отступая в образцовом порядке в глубокий тыл, пробежал сверху донизу по всему своему регистру. Больше о Сванне у Вердюренов не упоминали.
Вот так салон, сблизивший Сванна с Одеттой, превратился в препятствие для их свиданий. Одетта уже не говорила ему, как в первое время их любви: «В любом случае увидимся завтра вечером, Вердюрены звали на ужин», но: «Завтра вечером не увидимся, Вердюрены звали на ужин». Или Вердюрены везли ее в «Опера-комик» на «Ночь Клеопатры»[232], и Сванн читал в глазах у Одетты ужас, как бы он не попросил ее остаться дома; раньше он бы не удержался и успокоил ее страх быстрым поцелуем, а теперь выходил из себя. «Я вовсе не впадаю в ярость, — говорил он себе, — когда вижу, до чего ей охота пойти поклевать этой навозной музыки. Я огорчаюсь, и не за себя, а за нее; мне горько видеть, что, прожив больше полугода в ежедневном общении со мной, она не сумела измениться хотя бы настолько, чтобы отвергать Виктора Массе! А главное, она даже не уразумела, что в иные вечера женщина, не лишенная хоть какой-то чуткости, сумела бы и отказаться от развлечения, если ее об этом просят. Могла бы сказать: „Не поеду!“, хоть из благоразумия, ведь этот ответ раз и навсегда подтвердил бы ее благородство». Он убедил себя: если этим вечером он хотел, чтобы Одетта осталась с ним и не ехала в «Опера-комик», то это ведь только ради того, чтобы увериться в ее высоких душевных качествах; и он ударялся перед ней в те же рассуждения и с тою же степенью неискренности, что и наедине с самим собой; степень неискренности даже еще возрастала, поскольку его подстегивало желание сыграть на самолюбии Одетты.
«Клянусь тебе, — говорил он ей перед самым ее отбытием в театр, — будь я эгоистом, я был бы только доволен, что ты не послушала моей просьбы остаться дома, потому что у меня сегодня вечером масса дел; если ты, паче чаяния, объявишь, что никуда не едешь, я попаду в ловушку и окажусь в затруднении. Но мои занятия и удовольствия — это не все, ведь я должен думать о тебе. Быть может, настанет день, когда я пойму, что навсегда от тебя отдалился, и тогда ты будешь вправе меня упрекнуть, почему я не предупредил тебя в решающий миг, когда чувствовал, что вот-вот жестоко в тебе разочаруюсь и что моя любовь не перенесет этого разочарования. Пойми, „Ночь Клеопатры“ (ну и названьице!) — это сущий пустяк, речь не об этом. Вот что важно: неужели ты действительно существо безо всякого понятия, без изюминки, презренное существо, которое не в силах устоять перед развлечением? А если это так, то как же можно тебя любить — ты же даже не личность, не сложившийся человек, пускай несовершенный, но хотя бы способный к совершенствованию! Ты бесформенна, как вода, которая течет под уклон, ты беспамятная, безмозглая рыба, которая сколько будет жить в своем аквариуме, столько и будет по сто раз на дню натыкаться на стекло, принимая его за воду. Ты хоть понимаешь, что твой ответ не заставит меня, конечно, сразу тебя разлюбить, этого я не говорю, но убавит тебе очарования в моих глазах, когда я пойму, что ты не такая, как я думал, что ты скатываешься все ниже и ниже и ничего не делаешь, чтобы подняться? Конечно, мне было бы проще попросить тебя об этом пустяке, о том, чтобы ты отказалась от „Ночи Клеопатры“ (раз уж ты меня вынуждаешь называть вслух эту мерзость), а самому надеяться, что ты все-таки поедешь. Но твое решение может слишком на многое повлиять, оно может иметь такие последствия, что я решил тебя честно об этом предупредить».
