В сторону Сванна - страница 130

Там будут Котары, будет, возможно, Бришо. «До чего смехотворны эти людишки, жить друг без друга не могут, и им, верно, кажется, что они погибнут, если не встретятся завтра все вместе в Шату!» Увы, будет там и художник, любитель «устраивать счастье влюбленных», он пригласит Форшвиля приехать с Одеттой к нему в мастерскую. Сванн воображал Одетту, чересчур разодетую для загородной прогулки, «потому что она так вульгарна, а главное, бедняжка, так глупа!!!».

Он слышал шуточки, которые будет отпускать после обеда г-жа Вердюрен, шуточки, которые, в кого бы из «зануд» они ни метили, всегда раньше развлекали Сванна, потому что он видел, как Одетта смеется над ними, смеется над ними вместе с ним, смеется с ним заодно. Теперь он чувствовал, что скоро Одетта будет смеяться, пожалуй, вместе со всеми над ним самим. «Какое мерзкое веселье! — говорил он, кривя губы, с выражением такого отвращения, что мускульное напряжение от гримасы отдавалось аж в самом горле, под воротничком сорочки. — И как создание, чей лик сотворен по образу и подобию божьему, может найти повод для смеха в этих тошнотворных остротах? Любой мало-мальски деликатный нос с омерзением отвернется, дабы его не оскорбляли эти миазмы. И впрямь, невероятно, неужели кто-то не понимает, что, позволяя себе ухмыляться над ближним, от всего сердца протянувшим ему руку, он опускается до грязи, из которой его уже при всем желании никому будет не под силу вытащить. Я существую на высоте тысяч и тысяч метров от дна, где хлюпает и чавкает вся эта гнусная болтовня, и шуточки какой-нибудь Вердюренши не могут меня замарать! — воскликнул он, вскинув голову и гордо выпрямившись всем корпусом. — Бог свидетель, я искренне хотел вытащить Одетту из всего этого, поднять ее до среды более благородной и более чистой. Но человеческое терпение имеет границы, и мое терпение исчерпано», — сказал он себе, как будто миссия вырвать Одетту из атмосферы глумления не явилась в его воображении лишь несколько минут назад, как будто он не додумался до нее только в тот миг, когда понял, что предметом глумления станет, вероятно, он сам и что цель этой травли — оторвать от него Одетту.

Он видел, как пианист собирается играть Лунную сонату и как г-жа Вердюрен гримасничает, опасаясь, что музыка Бетховена ударит ей по нервам. «Идиотка, врунья! — вскричал он. — Искусство она любит, видите ли!» Она обронит при Одетте несколько хвалебных слов насчет Форшвиля, а потом скажет, как часто говорила про него самого: «Одетта, вы пустите господина де Форшвиля на местечко рядом с вами?» — «В темноте! Сводня, сводня!» И музыку он тоже заклеймил как сводню: она приглашала их молчать, мечтать вместе, смотреть друг на друга, держаться за руки. Теперь он одобрял суровость по отношению к искусству, которую исповедовали Платон, Боссюэ[229] и старое французское воспитание.

В сущности, жизнь у Вердюренов, которую он так часто называл «настоящей жизнью», теперь представлялась ему сплошной мерзостью, а их тесная компания — худшей на свете бандой. «Воистину, — говорил он, — это самые грязные отбросы общества, последний круг Данте[230]. Никакого нет сомнения, его гениальная поэма — это прямо о Вердюренах! В сущности, как правы светские люди, о которых можно, конечно, злословить, но все-таки они совсем другое дело, чем эта шайка негодяев, и как мудро с их стороны, что они знать не желают этих людишек, кончиком пальцев до них не дотронутся, чтобы не замараться! Сколько прозорливости в этом „Noli me tangere“[231] Сен-Жерменского предместья!» Он давным-давно покинул аллеи Булонского леса и почти уже добрался до дома, но все никак ему было не протрезветь от горя и от неискреннего воодушевления, от которых его голос звучал с фальшивой интонацией и неестественно звонко, и эта интонация, и эта звонкость все больше и больше его опьяняли, так что он продолжал разглагольствовать вслух в ночной тишине: «У светских людей свои недостатки, мне ли не знать, но как бы то ни было, определенные вещи для них невозможны. Такая-то светская дама, моя знакомая, была далека от совершенства, но так или иначе была в ней врожденная деликатность, порядочность, в силу которой, что бы ни случилось, она бы не опустилась до вероломства, и одного этого достаточно, чтобы почувствовать, какая пропасть отделяет ее от этой мегеры Вердюрен. Вердюрен! Что за имечко! Нет, право слово, они неподражаемы, они — совершенство в своем роде! Слава богу, и давно пора было выбраться из этого гнусного зверинца, из этих отбросов».