— Но, конечно, — сказал рабби, — если вы пойдете к здешнему американскому консулу…
— Нет, думаю, не стоит. Возможно, в воскресенье я съезжу в Тель-Авив и зайду в посольство.
— Но будет слишком поздно…
— Будут другие возможности. Может быть, в его следующий рейс.
На улице Дэн умышленно увел разговор от темы полиции и паспортов.
— Как тебе понравился вечер?
— Все было отлично. Рабби мне понравился.
— Ты только и делал, что без конца спорил с ним.
— Не имеет значения. Он же не поддакивал мне, как учителя в Штатах, которые вечно стараются ко всем подлизаться. Ты знаешь эти штуки: «Это хороший вопрос» или «Стедман сделал очень интересное замечание». Я спорил с ним, а не выслушивал, что правильно, а что нет. Мы спорили на равных.
Они дошли до того места, где пора было расходиться.
— Э-э, Рой, насчет паспорта, не волнуйся об этом. Возможно, я поеду в Тель-Авив завтра.
— Но завтра шабат. Тебе придется взять такси. Это будет стоить около пятидесяти лир.
— Да, но обратно поеду на маршрутке или на автобусе, а это всего три с половиной.
Пока Рой устало брел домой, останавливаясь и поднимая большой палец всякий раз, когда слышал шум машины, он прокрутил в голове все с начала. Если инспектор подозревает, что он действительно причастен к убийству, почему тогда обращался с ним так любезно? Почему не допросил более подробно? С другой стороны, если допрос был таким, как казался, зачем было так тщательно проверять паспорт? Возможно, отец прав, и они на самом деле арестовали его паспорт; но тогда почему нельзя просто пойти в американское консульство в Иерусалиме и заставить их вернуть его? Почему отец считает необходимым ехать в посольство, в Тель-Авив? И в шабат? Только для того, чтобы ускорить дело и успеть на рейс? До воскресенья посольство все равно ничего не сможет сделать, а к тому времени будет слишком поздно. Но тогда зачем было говорить, чтобы он не волноваться? Если действительно нет ничего, о чем стоит волноваться, почему он собирается ехать в Тель-Авив в шабат? А если есть, почему не сказать прямо? Он что, считает его ребенком, которому нельзя сказать правду?
И тут Рой действительно начал волноваться.
— Это совершенно неофициальный разговор, рабби, — сказал Марти Дрекслер. — Мы хотим, чтобы это было ясно с самого начала. Так ведь, Берт?
Берт Рэймонд кивнул.
— Именно так. У Марти появилась идея, и мы решили поговорить с вами, прежде чем начнем проталкивать ее.
Рабби Дойч переводил взгляд с одного гостя на другого, барабаня пальцами по ручке кресла.
— Я должен все обдумать, — сказал он, наконец, своим глубоким баритоном. Таким голосом — на несколько тонов ниже того, каким обычно просил жену приготовить яйца на завтрак, — он говорил с кафедры. — Я честно служил моей конгрегации в Дарлингтоне в течение тридцати лет. Многие хотели, чтобы я продолжал работать, но я почувствовал, что нуждаюсь в заслуженном отдыхе. Я собирался заняться научной работой. Традиционно раввин — это прежде всего ученый, джентльмены. Честно говоря, одной из причин моего приезда в Барнардс-Кроссинг была его близость к большим библиотекам Бостона и Кембриджа. И даже за то короткое время, что я провел здесь, я пользовался ими. Но от работы с конгрегацией я тоже получал удовольствие, и должен признать, она не была серьезной помехой моим научным занятиям. Другой вопрос, смогу ли я совмещать их в течение длительного времени. Я должен все тщательно обдумать.
— Да-да, конечно, мы это знаем. Мы и не просим вас ответить немедленно, — нетерпеливо сказал Марти.
— И это не только вопрос моих личных интересов, — продолжал рабби Дойч, словно его и не перебивали. — Существует также вопрос этики и нравственности — я приехал сюда на замену рабби Смоллу…
— Но это не он вас нашел, — сказал Марти. Долго сдерживаться он не мог, хотя и чувствовал себя в присутствии рабби Дойча довольно скованно, не то, что с рабби Смоллом. — Я имею в виду, что не он же просил вас приехать и занять его место. Это сделало правление. Я хочу сказать, что он вас не выбирал, так что вы ему ничего и не должны.
— Да как сказать…
