Теперь они смотрели только на тюремный двор, и сонливость сменилась нервным возбуждением.
Но время шло, и всё было по-прежнему: пустой зловещий двор, белая виселица — казалось, что она сделана из огромных костей; ветер раскачивал верёвку с петлёй... Было ощущение, что тёмное небо, осязаемо тяжёлое, опустилось совсем низко и давит, давит...
Где-то далеко стали отзванивать мелодичные, густые удары.
— Сколько уже отбило? — спросил Володя, и глаза его в полумраке казались совершенно круглыми.
— Я не считал, — откликнулся Гриша. — А что?
— Да это же в католическом костёле Матки Боски бьёт! Наверно, полночь!..
Последний удар растаял в тишине, которая теперь воспринималась полной, гнетущей.
— Смотри! Смотри! — Володя вцепился в плечо Гриши.
Открылись двери тюремного здания, которое было ближе к каменной стене, замелькали огни, и мальчики увидели шествие, которое Григорий Каминский помнил потом всю жизнь, — оно было для него символом пути человека на свою Голгофу.
Ведь у каждого, кто приходит на эту печальную землю, своя Голгофа.
Впереди шёл человек в красной рубахе, на которую был накинут короткий полушубок. Под мышкой он держал высокий табурет, а в руке не то узел, не то мешок...
— Палач... — прошептал Володя.
Следом двигалось четверо жандармов с фонарями в руках, а за ними два солдата с винтовками наперевес вели высокого человека в длинной нелепой шинели и в квадратной чёрной шапке на голове. За ними следовал священник в рясе поверх дохи, и на его груди в свете фонаря поблескивал золочёный крест. Замыкали шествие трое мужчин в штатских пальто с меховыми воротниками.
У Гриши зубы отбили предательскую дробь.
Возле виселицы сделалось непонятное, суетливое движение, на короткое время все вмешались в единую кучу, хаотически заметались фонари в руках жандармов. Только палач деловито, буднично устанавливал табуретку под петлёй, и рядом с ним, неизвестно откуда, появился ещё один, точно такой же табурет.
Слышались неразборчивые голоса, отчётливо прозвучало, раздражённо и зло:
— Поторапливайтесь!
Солдаты подвели студента Ивана Пулихова к виселице и замерли по её бокам по стойке «смирно». Жандармы стояли в стороне, один из них подошёл к мужчине в штатском и стал светить ему фонарём; тот, не снимая перчаток, развернул лист бумаги.
До мальчиков долетало только невнятное бубнение — голос не повышался и не понижался, звучал на одной ноте, и в этой ноте была неумолимость.
— Приговор читает, — прошептал Володя.
А Гриша не мог понять, что с ним творится: сердце яростно колотилось, вот-вот разорвётся или выпрыгнет из груди, слёзы катились по щекам, туманили взгляд, ужас, тоска, безысходность наполнили всё его существо.
Это ему, ему читают смертный приговор... Это его сейчас повесят!..
А бесстрастный голос всё звучал и звучал.
Подсудимый стоял под виселицей, не двигаясь, подняв голову к низкому тёмному небу. Что он видел там? Или чего ждал оттуда?..
Наконец голос смолк.
К Ивану Пулихову подошёл священник, стал тихо что-то говорить, однако голос у него был густ, внятен и добросердечен, до мальчиков долетали отдельные фразы: «Последний раз, сын мой, покайся...», «Будь спокоен, совсем немного...», «Он всё знает, и Он всё простит...».
Потом голос тоже стал монотонным — священник читал молитву. Отчётливо прозвучала последняя фраза:
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа... Аминь!
И он протянул подсудимому крест — для последнего поцелуя.
Студент Пулихов резко оттолкнул крест и отвернулся.
— Он не верит в Иисуса, — прошептал Володя и быстро, суетливо перекрестился.
А дальше...
К подсудимому подошёл, показалось Грише, неторопливо, палач, уже без полушубка, в красной рубахе, подпоясанный узким ремешком, в тёмных штанах, заправленных в сапоги. По походке, движениям можно было предположить (лица всех находящихся в тюремном дворе были неразличимы), что палач молод, силён и совершенно равнодушен к чужим жизням. Он одним ловким движением скинул с плеч студента длинную шинель, помог ему подняться на табурет, потом сам гибко вспрыгнул на второй табурет, в руках его уже был чёрный мешок, который он стал неторопливо надевать на Ивана Пулихова.
