А из зала за Дзюбиным и Восленским уходили люди, пустели ряды, слышался невнятный гул тихих голосов...
В дверях Сергей Родионович Дзюбин остановился, резко обернулся, и всё движение в зале замерло — все смотрели на лидера тульских меньшевиков. Смотрел на него со сцены и Григорий Каминский.
— Я не хочу быть пророком, — сказал Сергей Родионович. — Я боюсь быть пророком... Но если насилием и обманом вы утвердите в России власть Советов, за которыми будет стоять одна ваша партия... А это означит неограниченную и бесконтрольную власть большевиков... В этом случае у нашего народа не будет социалистического будущего, потому что борьба за власть станет главной вашей сутью. Притом эта борьба начнётся внутри большевистской партии и в конце концов сокрушит её!..
Воспоминание о будущем (11 октября 1937 года)
...Он не мог идти сам, и двое палачей-профессионалов, лица которых никогда не всплывали в памяти в оставшиеся месяцы жизни, — два дюжих заплечных дел мастера волокли его по коридору с каменным полом.
Теперь это было всегда — перед каждым допросом его «обрабатывали» в маленькой комнатке без окон, в которой воняло мочой, кровью, серой.
Он за это время сделал открытие: к боли привыкнуть нельзя, но вытерпеть — можно...
Грохот железной двери. Грохот шагов. Всё как всегда: часть стола, освещённая ярким кругом лампы в металлическом колпаке на эластичной ножке. Чистые листы бумаги, чернильный прибор с длинной школьной ручкой. Холёная рука Бориса Вениаминовича Родоса серебряной ложкой помешивает чай в стакане, который приютил серебряный подстаканник. Сейчас будет пение...
Так и есть! Борис Вениаминович бодро пропел приятным баритоном:
Мы железным конём все поля обойдём!
Соберём, и посеем, и вспашем!
Его грубо сажают на табурет перед столом, и этот бросок тела на деревянные доски отдаётся рвущей болью в голове и в боку.
«Печень отбили», — подумал он с непонятным, тупым безразличием, и это состояние, это безразличие в последние дни всё больше пугает его: в нём, как в трясине, увязает дух сопротивления...
Наша сила крепка, и врагу никогда
Не гулять по республикам нашим! —
напевает следователь по особо важным делам Борис Вениаминович Родос.
Но вот пение обрывается.
Каминский чувствует на себе изучающий, долгий взгляд из темноты.
— Тэк-с. — В голосе добродушие и лёгкое недовольство. — Перестарались немного мальчики. Вы уж их, Григорий Наумович, простите. Молодые, горячие. Мяса много жрут. — Стакан с чаем уплыл в темноту, слышится целая гамма звуков, сопровождающих с удовольствием отпитый глоток. — Потом... Куда прикажете деваться? На войне как на войне.
Сколько раз он приказывал себе: отвечать только на конкретные вопросы. Но — не выдерживал, как и сейчас:
— И с кем воюете?
— Молчать! — кричит Родос, и в этом крике радость и возбуждение: театр начинается! Захватывающий театр, и в нём он, Борис Вениаминович, — режиссёр. — Здесь вопросы задаю я! Только я! — И уже голосом спокойным, с тихой ноткой дружелюбия: — Впрочем, Григорий Наумович, может быть, появилось желание побеседовать? Какие-нибудь соображения? Философские гипотезы? Готов послушать, поспорить. И тут вопросы с вашей стороны — вполне, вполне... Потому отвечаю. Вы спрашиваете, с кем мы воюем? С врагами народа и социализма! А что сказал наш великий пролетарский писатель? «Если враг не сдаётся, его уничтожают!» — Вдохновение, пафос звучат в бархатном голосе. — Подрывная деятельность против власти рабочих и крестьян таких, как вы, исторически обусловлена усилением классовой борьбы по мере строительства социализма. Надеюсь, вам известно это положение товарища Сталина?
Каминский опять не смог преодолеть себя. Всё-таки в этом есть какой-то гипноз, тайна: ведь всё ясно, всё предрешено. Фарс. Кровавый фарс... Но вот опять в раскалённом мозгу всплывает некая надежда: если ему всё логически доказать... И он спрашивает, с трудом ворочая разбухшим языком, наверно, фиолетового цвета, с белым налётом... Он спрашивает:
— И вы слепо верите в это положение?
— Я верю каждому слову товарища Сталина! — следует мгновенный ответ. И в голосе уже азарт, предвкушение удачи. — Постойте, постойте! То есть вы хотите сказать... — Уже перо скрепит по бумаге, разбрызгивая точки фиолетовых клякс. — Развейте, Григорий Наумович, только что высказанную мысль.
