Появился Александр Криницкий, и на его сером халате Григорий увидел пятна крови, как не на месте расцветшие розы.
— Как тот солдат, с ногами? — спросил Каминский.
— Он умер, не приходя в сознание. Поздно: гангрена.
Дальше втроём — Дарья, Григорий, Криницкий — делали всё, что надо было делать, и душа Каминского была исполнена добра, гнева, жажды неустанной деятельности во благо людей, и — непостижимо! — смерть, которая была здесь рядом, не воспринималась чем-то мистическим, непостижимым, страшным — она стала такой же естественной, как жизнь.
...Делая всё, что надо делать, Каминский украдкой наблюдал за своим новым другом и не узнавал Александра Криницкого — исчезли медлительность, подчёркнутое хладнокровное спокойствие. Александр всё делал быстро, точно, выверенно и в то же время... Как определить? Всё он делал с поправкой на добро, на внимание и любовь к людям: проходя мимо, поправлял сползшее на пол одеяло, единым точным движением клал голову на подушку и дружески улыбался; во время перевязки, успокаивая, говорил несколько тихих одобряющих фраз. И поражало лицо Александра — оно буквально преобразилось: на нём отражались сочувствие, страстное желание помочь всем, чем только возможно, ощущение чужой боли и страдания как своих. Лицо было прекрасно...
...И это лицо воскрешал в памяти Григорий Наумович Каминский, когда два дюжих молодца приволакивали его из камеры в лубянский подвал и следователь по особо важным делам Борис Вениаминович Родос клал на стол резиновый шланг, через который был продет металлический прут, помешивал серебряной ложкой чай в тонком стакане, говорил ровным тусклым голосом: «Этой штучкой я выбью из тебя, троцкистская сволочь, свой второй орден Ленина!»
«Приди мне на помощь, Саша! — мысленно призывал Каминский. — Встань рядом...» И через кровавую пелену проступало лицо Александра Криницкого — среди стонов и бреда русских солдат, грязных бинтов, мук, надежд и милосердия — в военном госпитале 1914 года, в доме купца Сазонова, который он передал командованию русской армии.
* * *
...Из госпиталя вышли поздним вечером. Гудела голова, от усталости и нервного напряжения всё тело налилось свинцовой тяжестью, и — неотступно — перед глазами стояли истерзанные страданиями солдатские лица, всё, что происходило в комнатах сазоновского особняка — теперь с такими подробностями, которые там вроде бы не замечались. Например, Григорий отчётливо увидел сильную крестьянскую руку, свесившуюся с кровати, которая судорожно тискала, мяла сорванный с шеи медный нательный крест.
Было совсем темно, тихо, накрапывал редкий холодный дождь. На углу улиц тускло светил одинокий фонарь.
Некоторое время Григорий и Александр молча шагали вдоль домов со слепыми, чёрными окнами.
Молчание нарушил Каминский, он даже остановился:
— А что же мы не проводили Дарью? Где она живёт?
— Княгине Дарье Андреевне Голицыной и двум её подругам отведена комната при госпитале, — ответил Александр. — Раньше в той комнате жил сторож.
— Она княгиня? — изумился Григорий.
— Да. И её подруги из знатных дворянских семей. Все воспитанницы Института благородных девиц. Добровольно пошли в сёстры милосердия. Кстати, всем курсом. Многие попали на фронт. — Каминский по голосу понял, что Александр усмехнулся. — Или в вашем... Я имею в виду политическую партию, к которой ты принадлежишь. Или в вашем понятии все дворяне — классовые враги народа?
Каминский молчал, он просто не знал, что сейчас надо ответить.
...Прошло несколько дней. Теперь вместе с Александром и Григорием в госпиталь ходило ещё пятеро — трое гимназистов и два ученика реального училища, из тех, с кем сдружился Каминский во время своего летнего путешествия.
Среди новых братьев милосердия не было Дмитрия Тыдмана. Странно! Они по-прежнему вроде бы оставались друзьями, естественно, каждый день встречались в гимназии, но отношения стали натянутыми, отчуждёнными. Каминский даже ничего не рассказал Диме о госпитале. Понимал: инициатор новых отношений он, казнил себя: разве Дмитрий виноват в том, что произошло? Наоборот! Григорий знал, что друг одобрял их отношения с Олей, чрезвычайно остро пережил и сейчас переживает их разрыв. Всё понимал Каминский, но ничего не мог с собой поделать. Они почти не разговаривали...
