Милая, славная моя Оленька, здравствуй!
Пишу тебе из Смоленска, куда мы прибыли сегодня утром, а сейчас уже вечер. Разместили нас в дешёвой, но очень удобной гостинице «Московская». В комнате по три человека. Сегодня не буду описывать тебе своих попутчиков. Как-нибудь в другой раз. Пока скажу одно: мне с ними не очень интересно, у них какие-то детские интересы, мало они читали. Словом, я чувствую себя гораздо старше их. Ты не думай, что я хвастаюсь. Так оно и есть. К тому же я не могу с ними говорить о главном, что составляет смысл и цель моей жизни. Может быть, постепенно, когда присмотрюсь.
Гуляли по городу, были в Смоленском кремле, любовались Днепром, который уже и здесь полноводный. Какое величие! Какой простор! И какая, Оля, могучая история у нашего народа! И какое у него может быть прекрасное будущее, если падут оковы. Как в песне — помнишь, мы слушали Фёдора Шаляпина в городском театре?
Но настанет пора, и проснётся народ.
Разогнёт он согбенную спину!..
Оля! Я всё время думаю о тебе. Всё время! И вспоминаю, как впервые попал в ваш дом, как мы познакомились. Оказывается, у нас есть воспоминания. Помнишь, ваша библиотека, лампа под зелёным абажуром? Наши литературные споры? Ты уже тогда, девочкой, была красивой, самой-самой красивой! И уже тогда (дальше в письме зачёркнуто).
А помнишь — каток, музыка, разноцветные огни? И я в первый раз обнял тебя. И сейчас чувствую прикосновение твоей холодной щеки к моей, наверно тоже холодной, и опять, как тогда, сильнее бьётся сердце. Впрочем, это и было единственный раз. Второй раз я обнял тебя позавчера, на мосту, и это теперь будет самым дорогим воспоминанием. А ты? Ты запомнишь позавчерашний вечер?
Оля, Оля! Я вспоминаю те твои слёзы, и хочется всё бросить, вернуться в Минск! Только бы никогда не видеть твоих слёз.
Я очень прошу тебя: во всех делах, которые я поручил тебе, будь предельно осторожна. Это не игра, проникнись этим. Это война. На занятиях в кружках говори о тех книгах, которые свободно можно взять в библиотеке или купить в книжной лавке. А ещё лучше (дальше в письме зачёркнуто).
Оля, я никогда не чувствовал себя таким счастливым. Во мне бушует прямо какой-то вулкан! Столько сил я ощущаю в себе. Хочется действовать, действовать! У меня есть моё дело, и у меня есть ты. Восемнадцать лет, вся жизнь впереди! Мы многое успеем, Оленька! Ведь всё только начинается, всё самое главное и в нашей с тобой жизни, и в судьбе Отечества только начинается. Ты понимаешь меня?..
Мои соседи по комнате уже спят, одиннадцатый час вечера. Окно открыто; напротив, через небольшую площадь — между булыжниками растёт трава, — церковь. Сейчас там звонят колокола, кончилась какая-то вечерняя служба, прихожане, их очень много, расходятся по домам. Нет, я не верю во всемогущего Бога. Если бы он был, он не должен бы допустить ту несправедливость, насилие, угнетение человека человеком, которые пока ещё царят в нашем мире.
Всё. И у меня глаза слипаются. Дальше путь наш таков. Утром поездом до Москвы, в Москве пересадка до Твери, а от Твери пароходом до Саратова или Казани по Волге. Дух захватывает! Обо всём буду подробно писать. Сейчас говорю тебе: спокойной ночи!
И — целую (можно?).
Григорий».
«15 июня 1914 года. Казань.
Здравствуй, Оленька!
Два дня наш пароход «Александр Второй» простоял здесь. Два дня в Казани. Ты уже, конечно, получила мои открытки из Москвы, Твери, Углича, Саратова? Правда, какие красивые виды, и заметь, все разные, со своим колоритом. Дивными городами украшена Россия. Но как темно, забито, тяжело живёт народ, который всё это создал, построил своими руками. В Нижнем Новгороде ходили на пристань, смотрели, как грузятся баржи и пароходы самыми разными грузами. Все вручную, на спине и плечах, сотни, десятки сотен оборванных, в большинстве босых людей, по шатким сходням, бегом, обливаясь потом. Кишащий муравейник, ругань, спешка, десятники, все в одинаковых поддёвках, кричат, подгоняют: скорее, скорее! И получают грузчики за свой труд гроши, только бы не сдохнуть с голоду. И тут же, на пристани, несколько кабаков, где торгуют водкой. Кругом пьяные, матерщина, драки. На перекрёстке пыльных улиц стоит пузатый городовой, на всё, что творится кругом, взирает с олимпийским спокойствием, как будто так и должно быть всегда.
