— Иногда у тебя будто крылья за спиной вырастают, вот и порхаешь по белу свету. Здорово, что там говорить! Только ведь и дело делать надо. В лавке я уже был, теперь у вас учусь… Если и отсюда удеру, то привыкну прыгать, как куропатка, и никогда на месте не осяду, пока меня не подстрелят дробью. Да и работа у вас законная. Если уж сапожники в лепешку расшибаются для каких-то красавиц, по мне, куда лучше лошадей обувать, ведь только кобыла красивей женщины.
Лукавый, с хитринкой в глазах, старик кивал головой — слова Рыжика резали слух, точно звон фальшивой монеты. Но он был доволен решением паренька остаться и даже собрался строить голубятню: Сидро как-то просил об этом.
— А ястребы, дядя Жоан? — повторял он возражение самого Доброго Мула.
— Ну, милок, в жизни завсегда так бывает. Кто половчей — увернется. А другие пропадут, как пить дать, закогтит их ястребок, и прости-прощай.
Голуби стали лучшими друзьями Рыжика. Он говорил с ними, и они садились ему на плечи, ели из его рук, А когда он свистел, тревожно поглядывая на небо, стайкой взмывали в воздух. Стоило ему начать их скликать, как они мгновенно слетались на его зов.
После исчезновения Конопатого Шико Мариана несколько дней ходила сама не своя, но вскоре улыбка вернулась к ней. Только обращение с завсегдатаями таверны стало другим.
Как-то он застал ее за сборами; она пихала вещи в мешок.
— Удираете, значит?
— Только ему не говори, вечером я уйду, опостылело мне все это. Я привыкла с артелью ходить, урожай убирать, а от такой жизни кошки на сердце скребут, хуже, чем каторга, скукота, тоска зеленая, а ведь я никого не убила.
— К Шико идете?
— К какому еще там Шико! Нешто это мужчина, раз его словами уговорить можно? Коли в кого влюбишься, ничто тебе не преграда, просто он меня не любил.
— А вы его?
— Тоже вроде нет, а то бы за ним пошла. Пастбище его недалеко отсюда.
— Я скучать по вас буду… Пусть я плохой, а только жалеть вас буду. Дядя Жоан ваш друг. Он вам таверну и кузню оставит.
— А на черта они мне сдались, раз нет у меня сыночка, завещать-то их некому. На что и годна женщина, как не ребенка родить?
— Так он еще у вас будет, сеньора Мариана… Вы молодая.
Она села, отложила мешок. А Рыжик, ни слова не говоря, принялся вытаскивать оттуда одежду и перекладывать ее в сундук, где она обычно хранилась. Мариана улыбнулась.
Теперь она уже не покачивала бедрами, как прежде. Она даже избегала прикасаться к мужчинам, разливая вино, и злобно огрызалась своим резким, рассекающим воздух голосом.
Однажды утром, когда Жоан Добрый Мул подковывал быков из упряжки, в таверне поднялся страшный гвалт. Байлароте схватил Мариану за руку, а она запустила в него винной кружкой. Никогда ее не видели в таком бешенстве. А когда все стихло, она закрылась у себя в комнате и проплакала там весь вечер, словно ее побили.
— Оставь ее, это пройдет, — сказал старик. — Жалко ее, мучается поди. Стоит женщине узнать мужчину, как она уже остановиться не может. Сохнут они, вон как Мариана, по всему телу прыщи идут. Вянут, что цветы без воды. Бывает, хочется на все закрыть глаза, будь что будет. Хоть бы не болтун нашелся… понимаешь, что я имею в виду? Только у мужчин всегда длинные языки. И пойдут трепать по всей Лезирии, солнцу показаться совестно будет, не то что людям. Тяжко глядеть, как она мучается… У некоторых припадки бывают, мне один доктор сказывал, он сюда приезжал на перепелов охотиться. Царапаются они, по полу катаются в истерике.
— Вот ужас-то, когда женщина такое вытворяет…
Теперь посетители реже появлялись в таверне. Пастухи не могли надолго отлучаться с пастбищ, а барочники предпочитали причаливать в Вила-Франке, где легче было найти развлечения. В кузницу по целым дням и мухи не залетало.
Алсидес взбирался на холм, по которому он бежал, оказавшись впервые в Лезирии, и располагался под сенью ив поиграть на губной гармошке. Он знал теперь множество мелодий и наигрывал их с собственными вариациями, то грустные, то задорные, словно его незадавшаяся юность расцветала в этом крае мечты. Он без устали наяривал новые пьески, присочинял к ним отрывки из старых, оставшихся в памяти.
