— Михайло! — приказал он Калашникову. — Вели запрягать...
Калашников что-то неторопливо соображал, внимательно поглядывая на молодого барина.
— Куда прикажете ехать?
— Куда! В Петербург!
— Как вашей милости будет угодно... — ответил своё обычное Калашников. — Петру приказывать?
Арина Родионовна забеспокоилась. Почтенная старушка даже расплакалась, её полные щёки дрожали.
— Ох, Александр Сергеевич, не было бы беды...
— Ничего, мама, — успокоил её Пушкин. — Царь-то умер...
— Да сколько на веку моём царей умирало... А только не было бы худа...
Утром к крыльцу подана была коляска, однако ясно виден был вензель Пушкиных.
— Замажь вензель-то! — приказал Пушкин в сердцах. Он расцеловался с Ариной Родионовной.
Тронулись, благословясь. Но чем дальше отъезжали от Михайловского, тем сильнее одолевали сомнения. То, что он сейчас делал, было просто мальчишеством. Не он ли сам учил младшего брата: пора повзрослеть, пора быть разумным, избегая неловких, оскорбительных положений; мы, Пушкины, так устроены — у нас горячие и доверчивые сердца, но с этим нужно бороться!
Мальчишество могло бы сейчас ему дорого обойтись. Ехать или не ехать? Благоразумие взяло всё же верх.
— Ну-ка, Пётр, поворачивай обратно, — решил он.
Прогулка в первой половине декабря 1825 года.
Снег валил большими хлопьями. Ветер бросал их в лицо.
Он думал о том же, о чём думал постоянно и настойчиво: о дальнейших путях творчества.
Романтизм! В конце концов романтизм, провозглашая вечные и неизменные идеалы, провозглашал и героев, борющихся в одиночку со злом во имя этих идеалов. Герои его южных поэм бежали из общества, считая его неизменным и порочным, но и сами становились игралищем страстей и вольно или невольно несли гибель... Всё это теперь воспринималось лишь как абстрактная схема. Он далеко шагнул вперёд. Его волновали история и действительность. Простая истина делалась всё ощутимей: он пришёл в этот мир лишь на время. И в этом мире есть светлые и тёмные стороны. Они были до него, будут и после него. Поэту нужно воспевать не мечту, а действительность. Воспеть жизнь, мир, Россию в великом их многообразии — вот задача! Воспеть жизнь в действительности, в повседневности — вот к чему он пришёл... Таким ли он был когда-то?
Ветер бросал в лицо хлопья снега.
И он сделал ещё один важный, решающий шаг.
День был облачный, снегу насыпало много, и в окно лился холодный и ясный зимний свет.
Полулёжа на диване, он читал «Лукрецию» Шекспира — довольно слабую поэму. Итак, сын царя Секста Тарквиний, желая соблазнить добродетельную Лукрецию, является к ней в дом в отсутствие её мужа. Он притворяется усталым, но не спит, а обдумывает дерзкий план — и здесь следует растянутое рассуждение о непобедимой силе вожделения; наконец, решившись, он с факелом в руках вламывается в спальню хозяйки и, несмотря на уговоры и мольбы, овладевает ею; добродетельная матрона не может снести позора; после излишне длинных ламентаций о торжестве Зла и враждебности Случая она требует у мужа и его друзей отмщения, а сама закалывается; возмущённые римляне изгоняют Тарквиния.
Во время чтения на память пришёл анекдотический случай в Новоржевском уезде: некий господин получил пощёчину от хозяйки, которая, кстати, по слухам, вовсе не была добродетельна. А можно ведь из этого случая сделать поэму, украсив её мельчайшими бытовыми деталями, разговорными интонациями, бесхитростным сюжетом и неожиданной концовкой... Это было бы истинной революцией в поэзии! Кто так писал до него? Вот это и была бы поэзия действительности.
Всё же обидны и несправедливы были упрёки, даже не упрёки, а утверждения, что он следует чужими путями, от одного подражания переходя к другому. Дескать, когда-то он подражал Батюшкову и Жуковскому, потом Байрону. Теперь скажут, в трагедии он подражал Шекспиру. Он учился, а не подражал! И в то же время проторивал собственную дорогу. Какой-то таинственный эстетический идеал с детства природой заложен в нём — он искал возможности его выразить. Он чувствовал своё время и для нового искал новые формы. И без Байрона написал бы он южные свои поэмы — может быть, лишь несколько по-иному. И без Шекспира стремился бы реформировать стеснённую сцену — ради большей свободы... Поиски продолжались.
