— Сведения привёз Дибич[212], — торопливо продолжал Рокотов; окружённый барышнями, он обращался то к одной, то к другой из них. — По слухам, государь изволил исповедаться и причаститься, сохранив до конца память... Государыня закрыла ему глаза... В Варшаву к цесаревичу Константину[213] с известием отправили Чернышёва[214]. Теперь будем присягать Константину...
— Подождите! — вскричал Пушкин. Он был чрезвычайно взволнован. — Верные ли сведения?
— Вы, Александр Сергеевич, с соседями ни с кем и знаться не хотите, вот и не представляете, кто такой господин Посохин! — На полном добродушном лице Рокотова выразилось даже возмущение. — Господин Посохин как раз из Петербурга! Впрочем, вскоре мы все прочитаем в газетах.
— Константин на престоле! — воскликнул Пушкин. — Значит, неминуемы перемены! — Он забегал по гостиной.
— И говорят, — продолжал Рокотов, — что новый государь, Константин Первый, будет дожидаться великого князя Михаила Павловича[215], оставит его на своём месте в Варшаве и только тогда отправится в Петербург.
— Да здравствует император Константин! — не скрывая радости, воскликнул Пушкин.
— Александр! — с укором сказала Прасковья Александровна. — Я знаю, как нелегко вам было. И всё же горе столь велико...
— Горе? — Пушкин громогласно расхохотался. — Да я пророк! Я велю стихи свои напечатать церковными буквами во имя Отца и Сына. Не я ли предрёк:
...А ты, свирепый зверь,
Моей главой играй теперь...
...Падёшь, тиран!
...Теперь иду... пора... но ты ступай за мною...
— Перестаньте, Александр! — возмутилась Прасковья Александровна.
— Вы ждёте, Александр, освобождения? — проникновенно спросила Анна Вульф. — Я так малоэгоистична, что даже смогу радоваться вашему отъезду... — Могла ли она сказать больше и откровеннее?
— Константин! — возбуждённо размышлял вслух Пушкин. — Я радуюсь восшествию его на престол. В его характере благородство и романтизм. Недаром его воспел Державин:
Кто витязь сей багрянородный,
Соименитый и подобный
Владыке византийских стран?
Правда, он не поладил в двенадцатом году с Барклаем-де-Толли[216]. Что ж, он горяч, но это лишь доказывает доброе сердце. И он умён. Он участвовал в Итальянском походе Суворова, под Аустерлицем командовал гвардейским корпусом. Итак, да здравствует Константин!
...В уезде было неспокойно. Помещики скакали друг к другу — поделиться новостями, узнать новости. Одни слухи сменялись другими. Когда коронация? В петербургской «Северной пчеле» прочитали, хотя с обычным запозданием, скорбные строки Булгарина: «Кто из россиян, сынов Александра, может равнодушно говорить о кончине великого государя... сто лет перед сим знаменитый пастырь церкви прервал начало речи своей над бренными останками Петра...» Да, как раз сто лет назад умер Пётр Великий!
Уже в Опочке присягали новому императору. А в петербургских, с запозданием приходивших газетах было сказано: «Его величество государь император Константин Павлович находится благодаря Всевышнему в вожделенном здравии...»
Итак, да здравствует император Константин!
Вдруг поползли слухи об отречении... Его высочество, великий князь Михаил, из Варшавы вернулся в столицу... А император Константин? Тот всё ещё оставался в Варшаве и, кажется, не собирался в Петербург. Но где же тогда манифест об отречении?.. Волнения, догадки, шушуканье...
Вот тут-то и пришла Пушкину дерзкая мысль: в этой суматохе, среди растерянности и неопределённости хоть ненадолго съездить в Петербург. На день, на два! В Петербурге сейчас была Анна Керн, так и не помирившаяся с мужем. Все месяцы после отъезда её из Тригорского он слал ей любовные стрелы — письма, под шутками, остротами, любезностями едва скрывая напряжённое страстное желание. И он чувствовал: пылкое его красноречие уже проложило дорогу к прекрасному обладанию. Так не упустить же момент!
Нетерпение охватило его. Он даже подделал почерк и подпись Прасковьи Александровны, чтобы на всякий случай выправить «билет»: «Сей день села Тригорского людям Алексею Хохлову росту 2 аршина 4 вершка, волосы тёмно-русые, глаза голубые, бороду бреет, лет 29, да Архипу Курочкину росту 2 аршина 3 1/2 вершка, волосы светло-русые, брови густые, глазом крив, ряб, лет 45, в удостоверении, что они точно посланы в С.-Петербург по собственным моим надобностям, и потому прошу господ командующих на заставах чинить им свободный пропуск... Статская советница Прасковья Осипова».
