Ему вспомнились соседи-помещики, их жёны. Вот известный Шустерин Николай Михайлович, владелец богатого Рогудева, — невежественный самодур и страстный псовый охотник; его жена — моложавая кокетка, о которой по уезду рассказывают разные соблазнительные истории... Или, например, Храповицкая: говорят, что уже в восемь утра она разряжена, как на бал, платье из граденапля, а причёска в три этажа — косы, букли, ленты, гребень... Или чета Философовых из Богдановского...
Он погрузился в работу — весёлую, упоительную. Какие живые подробности он находил!
В последних числах сентября
(Презренной прозой говоря)
В деревне скучно: грязь, ненастье,
Осенний ветер, мелкий снег
Да вой волков.
Героиня — не облитая лунным светом, романтическая черкешенка, а всего лишь заспанная помещица:
В ночном чепце, в одном платочке...
И дальше всё в том же духе:
Занятий мало ль есть у ней:
Грибы солить, кормить гусей...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но скоро как-то развлеклась
Перед окном возникшей дракой
Козла с дворовою собакой...
Из этих прозаических подробностей жизни, быта волшебством искусства создавалась поэтическая картина. Он и хотел показать не экзотику, не романтику, а тот простои мир, который окружал его. Стих был лёгок, беззаботен. Сюжет развивался стремительно и остроумно.
И за два утра — 13 и 14 декабря — он написал поэму «Граф Нулин». Он, который здесь, в Михайловском, ещё год назад писал «Цыган»! Да, он создал настоящий поэтический манифест!
Однако как примут его поэму читатели, критики? Поймёт ли публика революцию, которую он совершил?
Он поспешил в Тригорское.
Увы, худшие опасения подтвердились. Всегдашние восторженные его почитательницы были явно разочарованы.
— О чём это вы, дорогой Александр? — сказала Прасковья Александровна. — Вам наскучила наша деревенская глушь? Где прежние порывы вашей прекрасной души?
Влюблённая Аннет усмотрела даже некий оскорбительный намёк, насмешку — покраснела, гордо вскинула голову и вышла.
Вот так! Нужно было оправдываться. И он, как всегда, когда испытывал смущение, похохатывая, принялся бегать по комнате, делая быстрые, нелепые движения, почти кривляясь, неровной, спотыкающейся, заплетающейся речью пытаясь что-то объяснить:
— Вы не поняли... я просто пародирую... Вот именно — пародирую! А что, если бы Лукреция, например, дала Тарквинию пощёчину? А он бы испуганно отступил? Ведь не было бы последующих кровавых событий и изменился бы весь ход мировой истории... Не правда ли?
— Простите, — резонно заметила Прасковья Александровна, — но никакой истории в вашей поэме нет. Вы, правда, упоминаете о Тарквинии, но лишь в шутливом сравнении.
— Я и поэму хочу назвать «Новый Тарквиний», — сделал ещё одну попытку Пушкин, но сам почувствовал неубедительность своих слов. Его не понимали. — У Шекспира, — продолжал он, — в поэме стихи:
Придёт пора, когда злосчастный Случай
Всё истребит своей рукой могучей.
О Случай, ты всегда родишь напасть...
Вы видите, какое наивное у него понимание истории? Он повторяет заблуждения писателей древности — Тита Ливия, Овидия[217], Тацита...
— Может быть, может быть, — вздохнула Прасковья Александровна. — Может быть, вы в чём-то правы, а я не поняла. Однако прошу к столу.
Вернулась Аннет, неся в руках альбом.
— Вот, — сказала она с вызовом. — Читайте!
И он прочитал: «О que les illusion de l’amour sont aimables!»[218]. Белозубо улыбаясь, спросил насмешливо:
— Вы это испытали?
В один из вечеров в Тригорском мирно пили чай. Пушкин подошёл к камину погреть руки. Вбежала горничная.
— Барыня! — воскликнула она. — Арсений-повар вернулся из Петербурга да что говори-ит!
— Что говорит? — недоумённо сказала Прасковья Александровна. — Почему вернулся? — В эту пору она посылала людей в Петербург торговать яблоками, разными деревенскими припасами и закупать сахар, чай, вино. — Ну-ка, зови.
Вошёл Арсений. Он не успел даже снять тулуп. Рослый, широкоплечий, он, по обыкновению, остановился в дверях.
— Ну что, Арсений? — нетерпеливо спросила Прасковья Александровна.
— Всё как вы приказали, барыня, — ответил тот. Голос у него был хриплый. — Яблочки продал, да нам не впервой... — Он почему-то мялся и тяжело переступал с нот на ногу.
