Что это значило? Загадку, на которые были горазды ярмарочные зазывалы во всех столицах Берканы? Издевку, подстроенную Коронзоном? Ловушку, подготовленную для него, Хопера, высшими умбра? Зачем он им сдался? Да и Коронзону он точно не был нужен. Или вспыхнувшую на стене ратуши надпись следовало понимать напрямую? Как предупреждение, что некто спящий просыпается? Как указание, что ему необходимо следовать за собственной болью? Как настоятельный совет, что его спасение зависит от спасения кого-то его собственными усилиями? Кто он – этот всесильный советчик? Может ли так оказаться, что он в сговоре с Коронзоном, которому зачем-то сдался тот же самый человек, что был нужен и Хоперу? Или с принцем, отправившим его, Хопера, на поиски собственного сына и на поимку все того же капитана Бренина? Зачем тогда в эту историю был приплетен Эйк, которому якобы привиделась все та же загадочная красавица? Красавица или старуха? Чье видение важнее – Трига или Эйка? Что значит – следовать за болью? Ведь если он за ней будет следовать, точно разобьет голову, свалившись с обрыва. Или, чего доброго, заснет вечным сном, закинувшись сонной травой. Нет, бежать нужно от этой боли, бежать… И кого он должен спасти, чтобы спастись самому? И будет ли это спасение равно избавлению его от боли? И кто, демон его разбери, просыпается? И почему ценой розыгрыша становится жизнь Хопера?
С этими мыслями Хопер незаметно для самого себя оказался в Змеином урочище, где под охраной дружины, собранной из ветеранов и безусых юнцов, мастеровые из Альбиуса ладили вокруг менгира бревенчатый острог. Хопер смотрел на пламенеющий на каменной грани знак врат и думал о том, как было бы прекрасно подойти к менгиру, прижаться к нему и разом окончить все страдания. Пропади пропадом и этот Торн Бренин с его дочерью, и йеранский принц, и принц Триг, и Коронзон, и Эйк с Мушомом, сама жатва и даже далекая Амма заодно. Что она сказала? Не поднимайся высоко? Что-то стрясется с рукой и сердцем? Что-то черное? Невыносимая боль? А яснее она не могла выразиться? И семьсот два года назад – яснее она не могла выразиться? Не закатывать скандал, не бить посуду, а сказать – сдохнешь ты вместе со своими друзьями в Хмельной пади. Только вот он тогда не сдох. А теперь очень хочет сдохнуть. Смотрит на напрасные труды альбиусцев и хочет сдохнуть. Ведь из прошлых жатв известно, что отмеченный знаком менгир уже не интересует энсов. Он уже словно помещен в ножны и запечатан неразрывной печатью…
Ни мастерам, ни стражникам Хопер ничего не сказал. Когда он подошел к свежей могиле, Эйк приблизился и коснулся его плеча:
– Почти все тела так и остались здесь. Могилу вскрывали дважды. Когда мы искали принца Хо, и когда опакумский воевода проезжал здесь с одалской дружиной. Он забрал тело своей дочери, жены Торна Бренина – Лики. Говорят, когда развернули ковер, в котором Торн ее похоронил, она была как живая. Послушай меня, приятель. Я понимаю, ты проявил себя в Альбиусе. Можно сказать, что проклятье снял с города. Но ты не воин. Тут в округе эти воины в масках… как их… энсы, вырезали всех. Торн, судя по всему, справился с их небольшим дозором. А вот прочие куда-то ушли. Не думаешь, что маловато нас для погони за Торном? Еще бы с десяток воинов не помешало!
– Каких воинов? – не понял Хопер, словно вынырнул из черного омута.
– Мало нас, говорю, – понизил голос Эйк. – Мало! Поганые в округе!
– Нет, – мотнул головой Хопер. – И времени нет, и нужды. Справимся.
– Ну-ну, свитками будешь отбиваться? – раздраженно сплюнул Эйк и пошел к коновязи.
Хопер поймал мрачный взгляд Стайна, в который раз ощупал свою почерневшую руку, погладил сам себя этой самой рукой по щеке, приложил черную кисть к сердцу и только после этого отправился к ожидавшим его спутникам. Даже сквозь боль что-то менялось в нем самом, менялось каждую секунду, менялось непоправимо, но для того, чтобы оценить эти изменения, следовало понять, что с ним произошло на альбиусской ратуше, и почему это произошло именно с ним? Почему именно он – Хопер – избран неведомым колдуном для этой странной игры? Или больше и выбрать было некого? Не потому ли Раск бросился прочь, что почувствовал опасность подвоха? А если бы он сам не прибыл в Альбиус? Если бы не успел, не добрался, да хотя бы даже не наткнулся на Амму и не узнал о начале жатвы? Так бы и бил колокол над Альбиусом, отзываясь звоном колоколов над всей Берканой? Что это было – случайность или тонкий умысел? Или нужен был именно умбра, пусть даже из беглецов? Что в нем есть особенного кроме того, что семьсот два года назад благодаря случайности он остался жив? Или это и было главное причиной? Да полно, так можно додуматься до того, что и подстрелили его тогда в Хмельной пади лишь по одной причине, чтобы подставить под это проклятье на башне альбиусской ратуши! Никто не прорицает и не предвидит на такой срок. Никто не строит столь далеко идущие планы. Как же все это свести одно с другим, оставаясь при этом в незыблемом убеждении, что случайностей не бывает?
