Сын был причиной и гордости, и душевной боли Торна. И лицом, и нравом он скорее пошел в мать, но звериное, несокрушимое упорство взял у отца, которого приводило в исступление не то, что его отпрыск готов спорить с ним, не уступая Торну ни в чем, но скорее то, что здравый смысл Макта в этих спорах куда-то улетучивался, и сын готов был биться за торжество глупости и всяческой ерунды. Однажды, отчаявшись воззвать к разуму упрямца, Торн, который ни единого раза не поднял руки не то что на своих отпрысков, но и на подчиненных ему юнцов из черни и бесчинного молодняка, взял сына за руки и встряхнул, словно рассчитывал, что разошедшиеся в голове отпрыска части со спасительным щелканьем встанут на место, но вместо это щелкнула кость в руке сына. Макт побледнел, но не сказал о происшедшем ни матери, ни Гледе, ни Тенеру. Он отправился к ротному лекарю и соврал ему, что упал с лошади, а когда тот затянул парню руку тугой повязкой, отправился к советнику короля, который помнил внука Стахета Вичти и королевским пажом, и стрелком одалской гвардии, и записался в королевскую стражу. Это было все равно, как если бы одалский принц нанялся кормчим на обозную галеру. Так или иначе, но ехать вместе с родителями в Альбиус Макт отказался, и в стражниках проходил недолго. Уже через полгода он стал старшиной стражи, затем ее мастером, а вскоре и дружинным воеводой. Присылая письма матери, Макт всякий раз приписывал в конце приветы отцу и сестре, но принимая от Лики эти послания, Торн неизменно слышал, как щелкает кость в руке его сына. Скорее всего Лики знала об этом случае. Не потому, что Макт рассказал ей, просто обмануть Лики Бренин, урожденную Вичти было невозможно. Но она не сказала Торну ни слова. Она вообще никогда и ни на что не жаловалась. И в тот самый миг, когда Торн увидел ее лежащей на полу собственного дома, он вдруг понял, что не успел ей сказать главного – того, как он любит своего сына, и какую беспомощность и вину ощущает из-за того страшного щелчка.
А ведь именно благодаря Макту в последние годы как-то стала исчезать прежняя прохлада со стороны отца Лики. Во всяком случае именно граф Стахет Вичти дважды за последние три года присылал отчет о достижениях внука, в том числе о присвоении ему титула баронета. Письма, в которых не только подробно расписывал, что происшедшее никак не связано с протекцией сановного деда, но и оба этих послания направлял на имя своего зятя – жалованного барона Торна Бренина. Интересно, как бы старый граф поступил, если бы узнал, что его дочь мертва, внучка пропала, внук в беде, а непутевый зять находится в темнице в руках его сына – Брана Вичти? Когда Бран скручивал Торну руки в доме Филии, глаза его горели торжеством. Стражники почти сразу увели Сопа и Брета, появившийся на месте схватки вислоусый мастер стражи с одобрением окинул взглядом сраженных энсов, уважительно кивнул Торну, покачал головой, наблюдая, как погрузившегося в беспамятство Ходу поднимают на носилки, и громко объявил, уходя: «Если будут какие жалобы, или здешняя хозяйка объявится, мастер стражи Шэк всегда к вашим услугам. Это была хорошая схватка, капитан. Жаль, что ты не уберег принца. Очень жаль». «Жалоб не будет, – прошипел Бран, сорвал с шеи Торна капитанский кулон и, дождавшись, когда за Шэком захлопнется дверь, ударил пленника ногой в живот. – Где твоя дочь, выродок?» Торн не ответил.
Он провел в заточении четыре дня. Скрипя зубами от жгущей боли в шее, томился в каменном мешке, в полуклетке, в которой можно было только стоять или, упираясь коленями в решетку, сидеть на торчащей из холодной кладки деревянной плашке. Боль постепенно стала привычной, и даже вонь отхожего места, что поднималась из дыры в полу, не слишком угнетала его. Бывалому воину, которому приходилось управляться с веслом в паллийской ладье во время тяжкого шторма, все это казалось не более чем неудобством. Участь дочери не давала ему покоя. Как он мог оставить ее первой встречной? Почему поверил незнакомке? Или не ее словам он поверил, а старухе, что встретилась возле двойного менгира? Ведь было что-то особенное в этой Чиле, было… И этот браслет, что она надела на руку Гледе. Вроде и из обычных камней собран, а дочь глаз от него не могла отвести, даже лицом порозовела. Да, и в Филии тоже почудилось что-то чистое, что не дало Торну даже повода усомниться в ней, но так почему же теперь сердце рвется на части? Ночами, когда через узкое оконце в стене камеры переставал падать дневной свет, Торн забывался в беспокойном сне, и всякий раз видел одно и то же; он вновь в седле, вновь во главе отряда, и через холку его лошади, упираясь ему в колени, вновь перекинуто тело, завернутое в ткань. Он останавливает лошадь, наклоняется, сдвигает ткань, видит темные волосы и широкие плечи какого-то парня, выдыхает с облегчением от того, что это не Гледа, приподнимает голову несчастного и узнает в нем собственного сына…
