Мы отослали Ксению домой в Таракановку, а сами спустились оврагом к реке. На берегу, на бечевнике, сидели крючники нашей артели и шумно, бестолково о чем-то спорили.
— Зачем как пуганый карга кричишь? — подошел к ним Аспан. — Айда на пристань! Там громко кричать будем!
— Не больно, Степа, ноне покричишь! — зло ответил староста-расстрига. — Видал, на базаре трое висят? Царствие им небесное. Вот и боязно что-то.
Мы с Пылаем переглянулись и, не сговариваясь, повернули к городу. По откосу, в гору, Аспан бежал рысью. Я с трудом поспевал за ним.
На базарной площади было безлюдно и тихо. Прячась за базарными ларями, мы смотрели на повешенных. Двое были мне не знакомы, один, судя по одежде, рабочий, второй — солдат, в гимнастерке и рваных галифе. Третий был Дулов. В последний раз он приходил в мою баню с заданием от комитета начать похищение оружия, выгружаемого с барж и пароходов. Пора думать о вооруженном восстании в уездах! Встреча наша происходила ночью, огня в бане мы не зажигали, и я только слышал его голос:
— Ты, брат Генка, помню, по зубилу молотком метко бил. Вот и здесь метко ударь. Не промахнись. А то… Знаешь?
И вот сам он, незабвенный, дорогой мой Дулыч, где-то промахнулся!
Стоявший Аспан жарко дышал мне в затылок. Я оглянулся. Смуглое его лицо пылало густым темно-вишневым румянцем. В уголках рта появилась горькая и жесткая морщинка.
— Идем быстро, жан! — потянул он меня за рукав, не спуская глаз с повешенных. — На пристани самое наше дело!..
Когда мы прибежали на пристань, митинг был в полном разгаре. На трибуне, кипе прессованного сена, топталось человек десять — все городское начальство, все записные ораторы эсеров и меньшевиков. Я знал только двоих: городского голову адвоката Бобровского, эсеровского лидера, и председателя земской управы — казаха, скототорговца. Обычно он ходил в коричневом котелке и визитке, но на всех митингах появлялся в халате и, несмотря на жару, в лисьем тымаке. Был на трибуне и мулла, изможденный старик в зеленой чалме хаджи.
Говорил Бобровский. В его речи звучало то благородное негодование, то патриотический пафос, то лисье вертлявое заигрывание со слушателями. Он уже запутал, задурачил людей. Крючники слушали его внимательно. Было очень тихо. Оратора перебивала только звонкая песня лягушек с пересыхающей протоки.
Я начал серьезно беспокоиться: справятся ли с этими краснобаями наши неумелые ораторы, крючники из подпольной группы? А к врагам, видно, прибыло подкрепление. Люди на пристани зашевелились, начали оглядываться, сторониться. К трибуне пробивался новый оратор. Вот он ловким прыжком взлетел на кипы сена, и я узнал Аспана.
— Слушай, жигиты! Пылай Аспан говорить будет! — крикнул он, взмахнув снятым почему-то красным кушаком.
На пристани зашумели, засмеялись, но стоявшие на трибуне одобрили его доброжелательными улыбками. Скототорговец даже похлопал Аспана покровительственно по плечу.
— Каждый баран в своей шерсти ходит. По шерсти видно, из какого ты стада, — начал Аспан и повернулся к Бобровскому: — Зачем, как кобыла в коротких оглоблях, назад прешь?
Крючники опять засмеялись.
— Кричишь: потише, потише! Не хотим потише. Слышал, как капитан на пароход кричит? Полный вперед! Хотим полный переменки нашей жизни делать!
— Кого слушаете? Он, киргиз скуломордый, с большевиками снюхался! С поджигателями! Вместе с большевиками дёровскую шерсть спалил! — закричал кто-то, прятавшийся в соседнем пустом пакгаузе. В открытых его дверях тесно стояли люди, которых я никогда до этого не видел на пристанях. Очень похожи они были на костоедовских «котов» и «стрелков», пытавшихся убить меня в «Порт-Артуре».
— Большевики поджигатели? Верно сказал, — спокойно ответил Аспан.
Крючники удивленно смотрели на него.
— А шерсть Дёрова они не палили. Врешь, собака! Большевики старую жизнь палить хотят. Буржуйский закон, байский порядок в дым пустить хотят! Я тоже такой поджигатель есть. Давай посылай меня на каторгу, на базаре вешай! Нет, неверно сказал. Разве Аспан батыр, герой? Нельзя мне рядом с такой люди помирать!..
Пристань загудела гневно, но Аспан могучим басом потушил начавшийся шум.
