Сочинил эту присягу я. Видимо, билась во мне тогда романтическая жилка. Мне присяга очень понравилась, и я не утерпел, чтобы не прочесть ее Дулову, державшему со мной связь. Я ждал, что Дулыч похвалит меня и мою беспощадную присягу, но он только улыбнулся.
Ксению я ввел в наше подполье после долгих колебаний. Мне она казалась несмелой и нестойкой. Невысокая, щупленькая, с бледным, малокровным, но очень правильным лицом, она сошла бы за робкого, тихого подростка, если бы не большие, сильные руки работницы. В улыбке ее преждевременно поблекшего рта была тихая, покорная грусть, а в голубых, по-детски круглых глазах вечный испуг. Точно напугала ее когда-то жизнь, и она не может оправиться от этого испуга. Меня при взгляде на нее охватывало тоскливое ощущение какой-то чудовищной несправедливости, согнувшей, искалечившей молодую душу.
А эта робкая, тихая девушка, рискуя попасть в тюрьму, всю прошлую неделю бегала по слободкам, цепко держа в памяти адреса, сообщенные ей Дуловым, и передавая самым различным людям какие-то непонятные, по ее мнению, бессмысленные слова. Я знал, что «военка» готовит вооруженное восстание и Дулов собирает верных людей. А сейчас Ксения выполняла другое поручение подпольного комитета: разносила по ночам деньги семьям убитых красногвардейцев и семьям, чьи кормильцы сидели в тюрьме. Сколько слез, горя и отчаяния видела она и все же нашла в тихой, несмелой душе своей силы, чтобы успокоить, подбодрить, дать надежду.
Аспан, глядя на Ксению, не переставая жалобно вздыхал. От бессонных, тревожных ночей лицо девушки стало не просто бледным, а прозрачно-голубоватым. Ведь днем она десять часов работала на дёровской шерстобойке, в кромешной пыли трепала, пушила шерсть жирным смычком.
— Плохой твоя работа, Ксюша-жан, — говорил с нежностью Аспан. — За дёровскую керенку чахотку получишь. Уходи с такой каторги, Ксюша!
— Твоя работа, Степанушка, вот каторга. А моя что, — по обыкновению тихо, почти шепотом, возражала Ксения.
— Аллах праведный! Мой работа каторга? Мне мешки-ящики, как тебе куклы…
Тот день был для нас особенно тяжелым. Ксения пришла к нам с извещением белогвардейского коменданта, сорванным ею со стены в городе.
Оказывается, еще ночью были расклеены по городу, слободкам и на пристанях хвастливые извещения о том, что эвакуировавшиеся на пароходе партийцы, рабочие и красногвардейцы были все поголовно перебиты. Их перехватили уже в тайге и учинили зверскую расправу.
Мне было ясно, что извещение коменданта было опубликовано с расчетом, в связи с сегодняшним митингом на пристанях: им хотели напугать крючников. Но мы не знали еще, что для этой же цели белогвардейцы подготовили и очередную расправу на базарной площади.
Городские власти решились, наконец, созвать общий митинг грузчиков всех пристаней. Пристани лихорадило. Артели требовали повышения заработной платы до пяти рублей за пуд, выдачи бесплатных рукавиц и организации профсоюза грузчиков. В случае отказа грузчики решили «скопом шабашничать», то есть объявить забастовку. Основным в наших требованиях был профсоюз, требование политических свобод, но артели были очень разношерстными. Немало вертелось в артелях «лохмотников», случайных и временных грузчиков, чистейших люмпенов, инертных и к всякой политике равнодушных. Но мы надеялись, что ради пяти рублей за пуд и бесплатных рукавиц даже они согласятся на забастовку.
Забастовка проводилась по прямому указанию подпольного комитета, а организация ее возлагалась на меня. Однако без нашей грузчицкой подпольной группы и особенно без Пылая я едва ли смог бы выполнить это партийное задание, а если бы даже и выполнил, то с большими трудностями и затратив на это вдвое больше времени. А время не ждало! И сейчас Аспан первый заговорил о деле.
— Говори, пожалуйста, жан. Что делать будем? — нетерпеливо обратился он ко мне. — Делай настоящий разговор, жан.
— Что делать будем, спрашиваешь? — поднялся я. — На пристань пойдем! Там найдется для нас с тобой дело.
— Ой-бой, хорошо сказал! — Аспан начал поспешно перепоясывать красный кушак. — Крик петуха утро не делает!
