— Солены рубахи, братаны, это кто? — Пылай показал на стоявших рядом «отцов города». — Это Костоеда! Одного Костоеду спихнули, другой нам на шею садится! Долой Костоеду! — крикнул он, взмахнув красным кушаком.
— Долой! — заревела пристань. — Долой Костоеду!
Над головами крючников взметнулись красные кушаки. Набатно зазвенел шабашный колокол, по сигналу которого артели кончали работу. Это было неожиданностью и для меня. Но как прекрасно это было! Красные кушаки бушевали на пристани радостно и громко. Трибуна незаметно опустела. Враг отступил, митинг кончился нашей победой. Но не долго чувствовали мы себя победителями. Вскоре наши уши уловили цокот копыт по булыжникам. К пристани мчалась казачья сотня: обычное заключительное слово эсеровских и меньшевистских краснобаев. Грузчики начали торопливо разбирать сваленные в кучу «подушки» и крюки. Произошло бы побоище, но мы — Аспан, я и наши подпольщики — закричали:
— Братаны, разбегайся!.. Прячься!.. Жива-а-а!..
Артели бросились врассыпную. Прятались быстро и умело. В пристанских уголках и тайниках можно не одну сотню людей спрятать так, что и днем с огнем не найдешь.
Лежа рядом со мной под перевернутой лодкой, Аспан спросил:
— Костоеду слышал? «Большевик поджигатель» кто кричал?
— Не его голос, — возразил я.
— Голос не его, слова его. — Он помолчал, потом сказал нерешительно, стыдясь: — Дёровскую шерсть я спалил, жан.
— Я догадался. Но зачем это ты сделал?
— Ксюшку жалко. — В голосе Пылая слышались глубокая нежность и жалость. — Чахотку получит.
— А Дёров опять в город шерсть пригнал, — сказал я.
Дня три назад я видел, как входил в город верблюжий караван, груженный огромными чувалами с шерстью. Караван охранял пяток конных казаков.
— Видел, — уныло согласился Аспан. — Работай, Ксюша-жан, делай себе чахотку. А Дёров-бай опять к богу по красному алашу[20] ходит. Когда Дёрову кончал музыка будет? Э, жан?
— Будет, Аспан! Обязательно будет! А ты что, не веришь?
Аспан ответил мне таким взглядом, что я устыдился своего вопроса.
Больше мы не говорили. На пустой пристани загрохотали сапоги казаков.
7
Пристани пустовали недолго. Пристанская администрация под нажимом комендатуры города (по реке шло много военных грузов) согласилась на пять рублей с пуда и бесплатные рукавицы. Это полностью удовлетворяло «лохмотников», и они вышли на пристани. А за ними встали на работу и грузчики-казахи. Их поодиночке, тайком обработали, вернее — запугали, богатеи и мулла. А несговорчивым, продолжавшим забастовку, пригрозили военной расправой. Подпольный комитет вынес решение прекратить забастовку.
«Шабашка скопом» кончилась. Артели вышли на работу. Подпольный партийный комитет счел это поражением, но не разгромом. Борьба продолжается! По указанию комитета мы начали применять другие тактические методы. Если после провала «военки» вооруженное восстание временно откладывается, то надо хотя бы уничтожать врага. Это первое. А второе — саботаж.
В работе пристаней появились зловещие перебои. Все предназначенное для городского населения — зерно, рыбу, крупу, керосин, дрова — артели выгружали охотно и быстро, а ящики, клейменные одноглавым американским орлом, британским львом и японским солнцем, с винтовками, снарядами, разобранными пулеметами, разгружались «нога за ногу заплетя». И нередко при ночных разгрузках летели через борт или со сходней ящик с оружием, цинка с патронами или моток колючей проволоки. Это была игра в прятки со смертью, но как охотно и весело шли на это многие грузчики. А бросало их в эту смертельную игру и классовое сознание и удальство, озорничество, присущее характеру крепкого, забубенного грузчицкого племени.
Эти тревожные дни и еще более тревожные ночи вся наша подпольная группа проводила на пристанях. Для нас с Пылаем это было очень опасно, но здесь был наш боевой пост. В город просочились известия о наших победах на Волге, о том, что Красная Армия ведет бои за Самару. Пароходчики уже составили зловещий план: в случае прихода красных весь наш речной флот угнать в верховья Иртыша и там утопить.
В этот вечер закат был огненный. Раскаленные облака грозно залегли на горизонте. Все кругом было тревожно-красное: река на стрежне, белопесчаные отмели, цинковые крыши пассажирских дебаркадеров, собор на горе и лица людей. Тревожно было и на душе. Час назад один из крючников сказал мне и Аспану:
