Тело юноши корчится от пуль: первая попадает в плечо, две другие — в голову; девушка, прежде чем получить пулю в лоб, успевает отдернуть руку, которой непроизвольно, ища защиты, вцепилась в парня. Застежка от часов запуталась у него в волосах, браслет ломается, часы падают на коврик.
Машина съезжает с площадки, пересекает шоссе и, вздрогнув напоследок, опрокидывается в кювет на противоположной стороне.
Убийца вновь приближается к машине; свет фар падает на него снизу, делая еще огромнее и страшнее. Он просовывает руку в разбитое окошко выдергивает из зажигания ключи и забрасывает их далеко в кусты. Затем стреляет по фарам — единственным свидетелям преступления.
В отличие от предыдущих случаев он оставляет тело девушки нетронутым. Поначалу он колол и кромсал обнаженные тела своих жертв ножом, как будто проверяя его остроту. А убедившись, что нож заточен как следует и лезвие достает до сердца и печени, в почти религиозном экстазе опускался рядом с безжизненным телом на колени, склоняясь вплотную и ощупывая его в темноте, делал длинный надрез от правого виска до губ, потом к подбородку и еще ниже, с тем чтобы прочертить контуры груди и лобка. Но и на этом его фантазия не истощалась. Одной убитой он засунул побег виноградной лозы во влагалище, как видно желая измерить его упругость и глубину.
С каждым новым преступлением рука убийцы двигалась все увереннее, надрезы становились четче. В прошлый раз после обычного надругательства над трупом он аккуратно сложил на груди руки жертвы, придав ей тем самым кощунственно-скорбный вид.
Нынешнее же убийство отличалось от прочих тем, что преступнику было оказано хотя и робкое, но все-таки сопротивление. Парень попытался уйти, спастись, но он не дал ему этой возможности и совершил свое злодейство несмотря на то, что тот был на машине. Когда рукой в перчатке он вырвал ключи из зажигания, то внезапно почувствовал себя всемогущим и даже утратил охоту браться за нож.
Матильда с удовольствием бы вычеркнула из памяти воспоминание о сдвинутых скальпелях и визите полицейских, но это было выше ее сил. Она места себе не находила — все думала, что бы это могло значить. Спросила у сына, ходил ли он в полицию и брал ли с собой пистолет, затем, понизив голос, добавила: мол, она тем полицейским твердо заявила, что понятия не имеет ни о каком пистолете.
Энеа — если ему верить — в полиции был и, видимо, считал инцидент исчерпанным. А душа у Матильды все равно болела. Почему пришли именно к ним? Полиция без причины ходить не станет.
— Причина была, — возразил Энеа. — Они проверяют все официально зарегистрированные пистолеты. А папин пистолет официально зарегистрирован. — И тут же перевел разговор на другую тему.
Ее это нисколько не успокоило, хотя несколько минут спустя Энеа, поймав ее пристальный взгляд, повторил, что все в порядке и нечего волноваться.
Тогда Матильда решилась спросить о скальпелях: не брал ли он их? Энеа чуть задержал на матери взгляд своих голубых глаз и молча покачал головой, чем встревожил ее еще больше.
Через несколько дней за ужином она снова завела речь о неслыханных зверствах, потрясших за последнее время всю округу.
— Так уж и неслыханных, — заметил Энеа (он взял привычку говорить с матерью назидательным тоном). — Насилие всегда существовало. Многие утверждают, что оно заложено в человеческой природе, но, на мой взгляд, объяснение тому совсем иное: разум не способен переносить колоссальные перегрузки, которым подвергается, и находит в насилии определенную разрядку. Если нет почвы для коллективного насилия, оно принимает индивидуальную форму.
Матильда едва не задохнулась от негодования:
— В мои времена убийцы так спокойно не разгуливали по улицам и не палили почем зря в ни в чем не повинных юнцов. Не говоря уже о надругательстве над трупами девушек… Ты что же, считаешь это нормальным?
— Я не считаю, — отозвался Энеа. — Но ничего сверхъестественного в этом нет.
Однажды утром, когда Энеа ушел, Матильда не выдержала и поднялась в комнаты над оранжереей: в одной из них был его кабинет, в другой он устроил нечто вроде столярной мастерской. Так уж повелось, что их называли «комнаты над оранжереей», хотя, по сути, только одна располагалась над помещением, куда на зиму вносили горшки с лимонами, вторая же была прямо над спальней Матильды. Вечерами Энеа подолгу сидел наверху: читал или резал по дереву. То и дело притаскивал домой доски, коряги, сучья слив и вырезал из них фигурки людей и животных или вазы. Ключи от его комнат всегда висели на крючке, прибитом к стенке кухонного буфета, но Энеа строго-настрого запретил матери и горничной прикасаться к ним. Прибирать горничной Саверии разрешалось только в присутствии хозяина, да и то все, что она могла, — это наскоро пройтись метелкой по не заставленным книгами островкам пола, смахнуть пыль со стола (не дай Бог дотронуться до какой-нибудь бумаги или папки!) и, когда топили, выгрести золу из печки. Затем Саверия спускалась вниз, ворча, что так уборку не делают: синьор Энеа следит за ней, точно она воровка.
