— «При выпадении волос… два золотника нафталина на полбутылки спирта… растворить и употреблять ежедневно…»[19]
Парень с удивлением посмотрел на следователя.
— Послушай, откуда ты такое вычитал? Ведь «Полезные советы» у меня. А у тебя пьесы Чехова…
— Так это же из «Трех сестер»! Начало первого действия. На сцене Ольга, Маша, Ирина, барон Тузенбах, Чебутыкин и Соленый. Иван Романыч Чебутыкин читает в газете именно такой полезный совет.
Парень встал справа от следователя и заглянул в книгу.
— Ну что, убедился?
— Да. — Он склонился над книгой, перевернул несколько страниц и, как на сцене, прочел монолог Вершинина, где он обращается к Маше: «Да. Забудут. Такова уж судьба наша, ничего не поделаешь. То, что кажется нам серьезным, значительным, очень важным, придет время — будет забыто или будет казаться неважным… И интересно, мы теперь совсем не можем знать, что, собственно, будет считаться высоким, важным и что жалким, смешным. Разве открытие Коперника или, положим, Колумба не казалось в первое время ненужным, смешным, а какой-нибудь пустой вздор, написанный чудаком, не казался истиной? И может статься, что наша теперешняя жизнь, с которой мы так миримся, будет со временем казаться странной, неудобной, неумной, недостаточно чистой, быть может, даже грешной…»
— «Кто знает? А быть может, нашу жизнь назовут высокой и вспомнят о ней с уважением. Теперь нет пыток, нет казней, нашествий, но вместе с тем сколько страданий!»
Парень искоса посмотрел на следователя. Наконец, набравшись решимости, сказал:
— Не верю, что ты это серьезно…
— То есть?
— Ну то, что ты сказал о нашей жизни и…
— Это Тузенбах, — перебил его следователь. — Это сказал Тузенбах, а я просто повторил его слова.
— Тогда другое дело!
И они стали читать дальше, реплику за репликой, все более взволнованными голосами.
— «Что ж? После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через тысячу лет человек будет так же вздыхать: «Ах, тяжко жить!» — и вместе с тем точно так же, как теперь, он будет бояться и не хотеть смерти».
— «Как вам сказать? Мне кажется, все на земле должно измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести-триста, наконец тысячу лет — дело не в сроке — настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для нее живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее — и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье».
— «Смейтесь! Не то что через двести или триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была; она не меняется, останется постоянною, следуя своим собственным законам, до которых вам нет дела или по крайней мере которых вы никогда не узнаете. Перелетные птицы, журавли например, летят и летят, и какие бы мысли, высокие или малые, ни бродили в их головах, все же будут лететь и не знать — зачем и куда. Они летят и будут лететь, какие бы философы ни завелись среди них, и пускай философствуют как хотят, лишь бы летели…»
— «Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста… Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе… Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава…»
— «Какие пустяки, какие глупые мелочи иногда приобретают в жизни значение вдруг, ни с того ни с сего. По-прежнему смеешься над ними, считаешь пустяками или все же идешь и чувствуешь, что у тебя нет сил остановиться. О, не будем говорить об этом! Мне весело. Я точно первый раз в жизни вижу эти ели, клены, березы, и все смотрят на меня с любопытством и ждут. Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!»
— «Прежде человечество было занято войнами, заполняя все свое существование походами, набегами, победами, теперь же все это отжило, оставив после себя громадное пустое место, которое пока нечем заполнить; человечество страстно ищет и, конечно, найдет. Ах, только бы поскорее!»
