Как обычно, собрались соседи узнать, в чем дело, и восстановить мир. Они и уладили все.
Отец ушел в лавку, сильный как бык, и казалось, никакая болезнь ему не страшна. Но в тот же день он слег и так расхворался, что не мог вынести даже малейшего прикосновения. Суставы его вспухли и словно наполнились водой. Доктор сказал, что болезнь добралась до сердца. Отца сотрясали кашель и рвота, и каждый раз, когда он начинал кашлять, мне казалось, что у него рвутся внутренности. Жалость к отцу разрывала мое сердце. До сих пор помню я его полный страдания взгляд.
Вечером того дня, как мы похоронили отца и все соболезновавшие разошлись по домам, а вместе с ними ушла в слезах и моя замужняя сестра Саида, после того как, наплакавшись, уснули мои сводные братья, Аватыф все еще продолжала рыдать. Один я не пролил ни единой слезинки, хотя горе переполняло меня.
До меня дошло, что я — действительно настоящий наследник отца: его тонких губ, оставшихся книг, товаров, его лавки и даже Аватыф. Я как мог старался успокоить ее, хотя мне самому нужен был кто-то, кто бы утешил меня. Черный цвет ее траурного платья оттенил белизну ее рук. До той поры я не обращал внимания на ее ослепительно белую и гладкую, как шелк, кожу.
На следующую ночь после смерти отца я открыл для себя, что у нее красивый нос. Я понял, что, каков нос, таким будет казаться и все лицо, ибо нос — это главное. Толстый, длинный или курносый нос уродует и другие черты лица. А у нее правильной формы нос, придающий прелесть ее губам, и подбородку, и глазам. У меня даже возникло желание поцеловать его, хотя бы только кончик. И я написал об этом песню.
Ночью мне приснилось, будто я несу отца на руках. Он стонет от боли. Отец — тучный и тяжелый, а я — худой, и вдруг я роняю его на землю. Он отчаянно кричит мне: «Жестокий! Безжалостный! Зачем ты уронил меня?» То, что я еще больше заставил его страдать, было невыносимо. В ужасе я проснулся.
На постели отца тихо спала Аватыф, и кожа ее казалась еще более белой и нежной. Я встал и, стараясь не шуметь, подошел укрыть ее. От нее исходило тепло.
В последующие вечера я нарочно возвращался домой поздно, когда Аватыф уже спала. Мне разрешили работать ночью, что было гораздо приятнее, так как в это время становилось уже не так тесно.
На сороковой день мне надлежало быть подле Аватыф и принимать вместе с ней всех, кто приходил выразить соболезнования. В тот вечер я открыл для себя ее голос. И как это я раньше не замечал, что он волнующий, немного хриплый и полный страсти? В ту ночь я улегся спать поближе к ней, прямо под ее кроватью. Там я проспал первую половину ночи. Вторую я провел на месте отца. Тогда я открыл для себя ее ноги, пальчики на ногах, ногти на пальчиках ног. Мы обезумели от страсти. Потом она, а вслед за ней и я забылись коротким сном.
Я оказался на ярмарке, на ярмарке… в автобусе. Направляясь ко мне, движется процессия — ближе, ближе. Участники процессии со знаменами, факелами и барабанами в руках славят величие Аллаха. Процессию возглавляет мой отец. Он сидит верхом на сахарном коне, в бумажном колпаке, с обнаженным мечом в руках. Конь бьет меня копытами, а отец наносит мне удары мечом. За спиной у него толпятся люди, будто они покупают продукты или пытаются сесть в автобус, не дождавшись, пока выйдут другие. Они толкают и топчут меня. Я пытаюсь закричать, но не могу, потому что рот мой набит землей. Я съеживаюсь под их ножищами, которые словно расплющивают каждый мой сустав. Куда-то пропадают билеты, теряются деньги из сумки, и я тщетно хочу сохранить оставшиеся. Ай-ай-ай! Теперь меня выгонят с работы. До начала смены остается каких-то двадцать секунд. Мои суставы все еще сохраняют следы ударов ботинок, особенно правая коленка, мне все еще больно от ударов меча… Тело обливается потом, распространяющим запах уксуса. Болезнь доползает до сердца.
Меня зовут Фатхи Абд ар-Расуль. Я — кондуктор, поэт и возлюбленный. Мы все живем в одной комнате. Ее старший сын стал кое-что понимать. Встает ночью, будто хочет попить из кувшина, глядит в нашу сторону, но я успеваю отодвинуться. Его намерения кажутся мне подозрительными.
