— «Ветер деревья стал звать: „Пошли на лужайку играть“ Помнишь, Коботский?
Бесси вдруг шумно потянула носом.
— Леб, горит!
Булочник вскочил, шагнул к газовой печке и распахнул одну из дверок, расположенных друг над другом. Выдернув оттуда два противня с румяным хлебом в формах, он поставил их на обитый жестью стол.
— Чуть не упустил, — расквохталась Бесси.
Леб близоруко сощурился в сторону лавки.
— Покупатели! — объявил он злорадно.
Бесси вспыхнула и ушла. Облизывая сухие губы, Коботский смотрел ей вслед. Леб принялся накладывать тесто из огромной квашни в формы. Вскоре хлеб уже стоял в печи, но и Бесси вернулась.
Медовый дух горячих буханок оживил Коботского. Он вдыхал их аромат с наслаждением, будто впервые в жизни, и даже постучал себя кулаком в грудь.
— Господи боже! До чего хорошо, — почти заплакал он.
— На слезах замешано, — сказал Леб кротко, тыча пальцем в квашню.
Коботский кивнул.
Целых тридцать лет, пояснил булочник, у него не было за душой ломаного гроша. И как-то он с горя расплакался прямо над квашней. С тех пор от покупателей отбою нет.
— Мои пирожные они не любят, а вот за хлебом так сбегаются со всех сторон.
***
Коботский высморкался и заглянул в лавку: три покупателя.
— Леб, — позвал он шепотом. Булочник невольно похолодел.
Гость стрельнул взглядом на Бесси за прилавком и, подняв брови, вопросительно уставился на Леба.
Леб не открывал рта.
Коботский откашлялся.
— Леб, мне нужно двести долларов. — Голос его сорвался.
Леб медленно осел на мешок. Так он и знал. С той минуты как Коботский появился у него, он ожидал этой просьбы, с горечью вспоминая потерянную пятнадцать лет назад сотню. Коботский божился, что отдал ее, Леб уверял, что нет. Дружба поломалась. Понадобились годы, чтобы из души выветрилась обида.
Коботский опустил голову.
„Хоть сознайся, что был тогда не прав“, — думал Леб и продолжал безжалостно молчать.
Коботский рассматривал свои скрюченные пальцы. Раньше он был скорняком, но из-за артрита пришлось бросить дело.
Леб молча щурился. В живот ему врезался шнурок от бандажа. Грыжа. На обоих глазах катаракты. И хотя врач божился, что после операции он снова будет видеть, Леб не верил.
Он вздохнул. Бог с ней, с обидой. Была, да быльем поросла. Чего не простишь другу. Жаль только, что видно его как сквозь туман.
— Сам я да, но… — Леб кивнул в сторону лавки. — Вторая жена. Все записано на ее имя. — И он вытянул пустые ладони.
Глаза Коботского были закрыты.
— Я спрошу, конечно… — сказал Леб без всякой уверенности.
— Моей Доре требуется…
— Не нужно слов.
— Скажи ей…
— Положись на меня.
Леб схватил метлу и пошел по комнате, вздымая клубы белой пыли.
Вернулась запыхавшаяся Бесси и, посмотрев на них, сразу твердо сжала губы и стала ждать.
Леб быстро почистил в железной раковине противни, бросил формы под стол и составил вкусно пахнущие буханки на лотки. Затем заглянул в глазок печи: хлеб печется, слава богу, нормально.
Когда он повернулся к Бесси, его бросило в жар, а слова застряли в горле.
Коботский заерзал на своей табуретке.
— Бесси, — начал наконец булочник, — это мой старый друг.
Она мрачно кивнула. Коботский приподнял шляпу.
— Сколько раз его мама, царство ей небесное, кормила меня тарелкой горячего супа. Сколько лет я обедал за их столом, когда приехал в эту страну. У него жена, Дора, очень приличная женщина. Ты с ней скоро познакомишься.
Коботский тихо застонал.
— А почему мы не знакомы до сих пор? — спросила Бесси, после двенадцати лет брака все еще ревнуя его к первой жене и ко всему, что было с ней связано.
— Познакомитесь.
— Почему не знакомы, я спрашиваю.
— Леб! — взмолился Коботский.
— Потому что я сам не видел ее пятнадцать лет, — признался булочник.
— Почему не видел? — не отставала она.
Леб немного помолчал.
— По недоразумению.
Коботский отвернулся.
— Но виноват в этом я сам, — добавил Леб.
— А все потому, что ты никуда не ходишь, — зашипела Бесси. — Потому что не вылазишь из пекарни. Потому что друзья для тебя — пустое место.
Леб важно кивнул.
— Она сейчас больна, — сказал он. — Нужна операция. Врач запросил двести долларов. Я уже пообещал Коботскому, что…
