Наше знакомство с Бернардом Маламудом оборвалось, едва начавшись. В 1967 году вышла книжка его рассказов «Туфли для служанки» в переводе Р. Я. Райт-Ковалевой, но продолжения не последовало. Случайно мелькнул года через три еще один рассказ Маламуда в сборнике современной американской новеллы; после этого не было напечатано ни строки.
Подобные исчезновения зарубежных писателей, представленных нашей аудитории и вызвавших ее интерес, в недавние времена происходили сплошь да рядом. Понять логику негласных запретов, которым подвергалось то или иное имя, подчас бывало не легче, чем освоиться в мире кафкианского повествования, где вывихнутые отношения и нормы давно стали никем не замечаемой обыденностью. Маламуд, собственно, ничем не провинился перед ревнителями нашей идеологической целомудренности: не позволял себе высказываний по поводу «реального социализма», почти никогда не подписывал протестов, подаваемых в советские посольства, вообще оставался далек от политической жизни. Тем не менее острый цензорский глаз распознавал в его книгах нечто решительно не устраивающее адептов «единственно правильного миропонимания».
И в общем-то этот глаз не обманывался. Иосиф Бродский, не раз сталкивавшийся с подобными адептами лицом к лицу, обобщил накопленный опыт суждением, над которым мы еще не раз задумаемся, оглядываясь на собственное близкое прошлое: «Поэт наживает себе неприятности в силу своего лингвистического и, стало быть, психологического превосходства, а не по политическим причинам. Песнь есть форма лингвистического неповиновения». Слово «лингвистический» в данном контексте обладает не только буквальным смыслом — оно скорее синонимично таким понятиям, как способ мышления, характер восприятия, чувства, образы, — коротко говоря, мир художника. Можно оставаться вполне нейтральным в политике и тем не менее навлечь на себя серьезные подозрения тех, кто стоит на страже несвободы. В этих случаях не устраивает уже одно то, что писатель попросту игнорирует искусственно насаждаемые табу и выражает все, что ему необходимо выразить, без оглядки на ограничения — тематические или какие угодно еще.
Нашу литературную бюрократию Маламуд не устраивал именно этим. Поэтому мы вынуждены заново открывать для себя крупного американского прозаика, когда его уже нет в живых.
Бернард Маламуд (1914–1986) не раз спорил с критиками, прочитав у них, что его творчество насквозь автобиографично, и все-таки есть очень много оснований так думать. Выходец из среды евреев-иммигрантов, которые трудно осваивались в США, Маламуд был не первым, кто понял, какими творческими возможностями может одарить тема американца в первом поколении, и сердцем, и привычками, и укладом жизни еще принадлежащего своей «старой родине» — какому-нибудь грязноватому местечку под Краковом или Могилевом, в черте оседлости, в Царстве Польском. До Маламуда были Шолом Аш, Исаак Башевис Зингер. Но они перебрались в Америку уже сложившимися прозаиками да и в США продолжали писать на идиш, иногда сами переводя написанное на английский. А Маламуд изначально и без всяких оговорок принадлежит американской литературе.
Так что до некоторой степени он был первооткрывателем темы, а верней, богатейшего материала, который она в себе заключает. Хотя дело, разумеется, не в установлении приоритетов, а в том, чтобы опознать истоки образности, которой создан художественный лад прозы Маламуда — почти фактографичной, а с другой стороны, подчеркнуто, нескрываемо гротескной.
Подростком Маламуд помогал в лавке своему отцу-бакалейщику, который до конца дней говорил на жаргоне, смешивая американизмы то с идиш, то с ивритом. Лавка находилась в Бронксе, квартале еврейских переселенцев; Нью-Йорк не заставил их переменить распорядка жизни, принятого еще прадедами там, за океаном. Социальный пейзаж рассказов Маламуда навеян памятью детства, и оттого с такой ностальгией описаны у него все эти портняжные заведения, обувные мастерские, обшарпанные синагоги, заваленные ящиками из-под яиц и консервов дворы, кафтаны и ермолки стариков, собирающихся в чахлом скверике потолковать о превратностях жизни да вспомнить подходящее изречение из Торы. И булочные, откуда тянет медовым запахом свежевыпеченного черного хлеба. И засиженные мухами полки магазинчика, куда забегают к ночи прикупить масла на школьный бутерброд ребятишкам, потому что уже закрылся недавно построенный супермаркет…
