— Мама!
— Не перебивай меня. Ничего плохого про твоего дядю Абрама я сказать не хочу. Лично мне он нравится, я искренне к нему привязана. Но полагаться на него нельзя. Он и свою жену сделал несчастной, да и другой женщине, как ее?.. Иде Прагер тоже счастья не принес. Его собственные дочери сидят без гроша. А теперь он таскается к нам и подговаривает нас, чтобы досадить твоему деду.
— Не смей говорить о дяде Абраме ничего плохого. Я его люблю.
— Я тоже. А что толку? Он из тех, кто только и знает, что вмешивается в чужие дела. А этот… как его?.. Аса-Гешл… уж он-то мне совсем не нравится. Он в мой дом ходить не будет, слышишь? Я выброшу его вон.
— А он больше и не приходит.
— Ты девушка бедная, не забывай. Верно, ты недурна собой, да хранит тебя Бог! Но нет на свете человека, который был бы вечно молод и вечно красив. Фишла, ты и оглянуться не успеешь, приберут к рукам другие. И с кем ты тогда останешься?
— Вот и пускай прибирают. Мне он не нужен.
— А что будет с тобой?! Да еще без приданого. Твой дед ведь тебе ни копейки не даст.
— Обойдусь без его денег.
— Это тебе сейчас так кажется, дитя мое. Не ты одна такая. Твое пребывание в санатории — да не обделит тебя Господь здоровьем — обошлось нам в сотни и сотни рублей. Поверь, я не хочу тебя пугать, но когда у человека слабые легкие, поручиться за его здоровье нельзя.
— Значит, я умру!
— Ах, Адаса, ты вонзаешь мне нож в сердце! Поверь, я только о тебе и думаю, ночами не сплю. Ближе друга, чем я, у тебя нет! Тебе грозит опасность, доченька, уверяю тебя. Большая опасность.
— Ах, мама, перестань меня оплакивать. Я ведь еще не умерла. Говорю тебе последний раз, замуж за Фишла я не выйду.
— И это твое последнее слово?
— Да.
— Да сжалится над тобой Господь! Не зря говорят: нет страшнее врагов, чем собственные дети. Когда я была в твоем возрасте, твой отец тоже не пришелся мне по вкусу. Но когда моя мать, упокой Господи ее душу, рыдала и умоляла меня, я сказала: «Так и быть, веди меня под венец». Нет, у сегодняшних детей сердце из камня, это точно. Что ж, да будет так. Я смирилась. Но отец твой не смирится, так и знай. Мы останемся без куска хлеба.
— Я пойду работать.
— Работать она пойдет! Неженка! Дурочка, да у тебя все из рук валится! Чудо еще, что ты жива. Не ухаживай я за тобой денно и нощно, ты бы и на ногах стоять не могла. Тебе нужен уют. Тебе нужны деньги. Если я умру, твой отец приведет в дом мачеху раньше, чем я остыну в могиле.
— Оставь меня в покое! — И Адаса закрыла лицо руками.
— Хорошо. Я ухожу. Настанет день, когда ты вспомнишь мои слова. Но будет поздно.
Даша вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Стоило ей уйти, как Адаса выпрыгнула из постели. Подошла к столу, взяла дневник, подумала с минуту и спрятала его в ящик стола. А затем выключила свет и некоторое время молча стояла в темноте. За окном падал крупный снег, дул сильный ветер, и снежные хлопья ударялись в стекло.
1
Ходить к Адасе три раза в неделю на уроки Аса-Гешл перестал довольно давно. Слова Мешулама Муската о том, что девушка выходит замуж и давать уроки ей теперь не пристало, напугали его. Несколько раз он собирался позвонить ей по телефону, но телефонный аппарат был ему в диковинку, и он решил, что не справится. До наступления сумерек он лежал в постели у себя в комнате, у Гины. Каждый вечер в квартире от гостей и постояльцев проходу не было. Он слышал, как хлопают закрывающиеся и открывающиеся двери, до него доносились долгие телефонные разговоры, бесконечные споры Бройде и Лапидуса, русские песни в исполнении каких-то девиц и аплодисменты. Несколько раз Гина звала его в гостиную, но он всякий раз придумывал какую-нибудь отговорку. Как он в своем хасидском лапсердаке будет смотреться среди всей этой блестящей публики? Он купил себе мягкий воротничок и черный шелковый галстук, однако выглядел в нем еще провинциальнее. Его приводили в замешательство громкая музыка, доносившаяся из гостиной, крики и смех, силуэты людей, мелькавшие за стеклянной дверью, и ему начинало казаться, что все они знают, что нужна ему только одна Адаса. По всей вероятности, это и вызывало у них такой оживленный смех.
