Он словно борется со словами, и сладкое горькое воспоминание: я читаю Эрду Священные тексты, переводя их с Древнего на новый язык, и тоже мучаюсь со словами, потому что для очень многих понятий в нашем языке нет готовых слов.
‑ Ты думаешь на другом языке?
‑ Да. Язык людей... тесный. В нем самых важных слов.
А какие слова самые важные? думаю я. Наверное, те же: жизнь, смерть, надежда.
‑ Ортан, что такое Сообитание?
‑ Со‑обитание, ‑ отвечает он. ‑ Мир живых. Это плохое слово, оно не вмещает смысл. Надо знать истинный язык, чтобы понять.
Истинный? думаю я. Как они высокомерны!
‑ Ну, хорошо, ‑ говорю я. ‑ А что означает "мир живых"?
‑ Мир, который принадлежит живым. Все, что думают, чувствуют или растут, должны жить так, как им хорошо.
Слушаю этот детский лепет, и даже не гнев ‑ тоска. Неужели он просто глуп? Или он говорит о чем‑то таком, что я не могу понять?
‑ Сообитание, ‑ говорить он. ‑ Мы все равны в том, что живые. Я и травинка ‑ у нас только одна жизнь, но я войду в Общее и останусь, а травинка, этэи ‑ вы говорите "рунги", серый лур ‑ они не войдут, и поэтому я должен их защищать. Понимаешь, их жизнь важнее моей ‑ она кончится. Им надо прожить ее так, как живут единственный раз...
‑ А разве ты не умрешь?
‑ Я просто больше не буду Живущим, но Общая Память меня сохранит.
О Небо! Прочь, прочь от этой жути!
‑ А закон? Ты говорил о законе.
‑ Законов много, ‑ говорит он, ‑ но главных два: то, что для всех. В Сообитании можно убивать только тем, кто питается мясом ‑ ради еды. В Сообитании нельзя ничего менять ‑ только если это делает само Сообитание чтобы себя сохранить.
‑ Ортан, я совсем ничего не понимаю!
‑ А разве ты хочешь понять, леди Элура?
Он прав, я не хочу понимать. Только страх и гнев. Я не хочу, чтобы меня равняли с травой. Я не хочу соблюдать дурацких законов.
Я не вижу его лица ‑ только чуть светящееся пятно и на нем огромные черные тени глазниц. Я не хочу говорить того, что должна сказать.
‑ Ортан, ‑ говорю я с трудом, ‑ ты ‑ единственный, кого спасли ильфы?
‑ Нет, нас много.
‑ И вы... вы живете все вместе?
‑ Да, ‑ говорить он. ‑ Кроме меня.
‑ А они... где они живут?
‑ На острове. Там ослаблен Закон. Сообитание присматривает за ними, но дает им жить так, как им хорошо.
‑ Ортан, а если бы мы попали на этот остров?
‑ Это невозможно. Сообитание вас не пропустит.
‑ Ортан, ‑ говорю я, ‑ в этом Мире нет для нас места. Все равно нас убьют ‑ не сейчас, так через год. Неужели мы так опасны для целого мира четверо одиноких, бездомных людей?
Он молчит, ему трудно сказать "нет", и мне чудится в этом проблеск надежды.
‑ Смерть так смерть, ‑ говорю я, ‑ ладно! Что будет ‑ то будет. Но мы ведь тоже живые, Ортан! Нам тоже надо прожить свою жизнь ‑ единственную, ведь у нас другой не будет. Ортан! ‑ говорю я. ‑ Ради себя я бы не стала просить. Моя жизнь что‑то значит лишь для меня. Но ради них... Ортан! Помоги их спасти!
Он молчит. Долго молчит и нехотя отвечает:
‑ Мы не дойдем. Сообитание вас убьет.
‑ А тебя?
‑ Не знаю. Может быть, тоже. Хорошо, ‑ говорит он, ‑ я попытаюсь. Но мы не дойдем.
Я не вижу его лица, но чувствую взгляд, этот странный, тревожащий взгляд, как будто он видит меня ‑ ту невидимую меня, что запрятана так глубоко.
Опаленные горы. Это выглядит веселей, чем звучит. Просто горы, смирные и округлые, в пегой шкуре светло и темно‑зеленых пятен. Просто легкий, едва заметный привкус гари. Даже не запах ‑ только горький привкус во рту.
Джер неспокоен: вот он подъехал к Ортану, что‑то сказал, показывает рукой. А вот и Норт рядом с ними ‑ тоже смотрит из‑под руки.
Я не подъеду и ни о чем не спрошу. Незачем спрашивать о том, что знаешь. Летнее Междулуние кончилось без дождя ‑ значит, чирод уже загорелся. Кто‑то рассказывал мне, как горят чироды. Синее, почти бездымное пламя прыгает по кустам, мчится по всей горе со скоростью ветра... Через несколько дней эти горы будут черны. Черные‑черные Опаленные горы. А к весне чирод уже встает в человеческий рост...
Они не столковались, и едут ко мне. Я тоже боюсь. Я не хочу в огонь.
‑ Ортан, ‑ спросила она, ‑ ты уверен, что мы сможем пройти?
