Проснулся Яков от того, что стало жарко: поднявшееся в зенит солнце отыскало его и на укромной поляне. Опершись на локти, он подвинулся в тень, коснулся щекой прохладной травы и засмеялся: прямо у его глаз, на тонкой согнутой ножке, висела крупная земляничина. Может, она и покраснела, пока он дремал? — один пупырчатый бочок ее был еще бело-сизым.
Благородные Форсайты обедали поздно, они вполне могли подождать, а Яков не прочь уже был бы подкрепиться. Зря, наверно, с блинами поскромничал — половина стопы осталась!..
Он еще не вышел из лесу, когда услышал громкие незнакомые голоса. Не показываясь, Яков раздвинул кусты и не узнал тихой усадьбы.
У дома стояло несколько подвод. Рядом со стогом сена, что высился у сарая, поднялся второй. Громко разговаривая, под сосной, во главе с Тимофеем, сидели мужчины, один из них, с седыми усами, — в черной тюбетейке. Звенели стаканы, застольная беседа была в полном разгаре.
Яков обогнул поляну, забрался на сеновал. Он немножко злился и сам же над собой подтрунивал. Пообедал, называется!.. Кажется, он опять задремал; во всяком случае, когда он очнулся, ни голосов, ни лошадиного ржания уже не было слышно.
— Ты где это пропал? — хмельной широкой ухмылкой встретил его Тимофей, укладываясь на свое излюбленное место — в телегу, на мягкую привядшую траву. — Жалко!.. А мы тут гульнули.
Он смачно зевнул, вытянулся. Ожесточенно выскабливающая стол Клавдия на секунду оглянулась, шарахнула на доски целое ведро воды…
Вообще Яков вскоре убедился, что дом лесника навещают довольно часто, и посетители, по простейшему признаку, делятся на две категории: тех, кого Тимофей угощает сам, и кто угощает его. Вторых было больше: от лесника зависело, где и какую делянку отведет он под заготовку дров, разрешит ли накосить сена: на поллитровки в этих случаях не скупились. Сам же угощение, покрикивая на жену, Тимофей ставил своему лесному начальству и тем, кто оказывал ему услуги по хозяйству. Любопытно, что и с теми, и с другими Тимофей вел себя совершенно одинаково: не угодничал перед старшим лесничим, приезжавшим на «газике», не заносился перед просителями — выпивки проходили просто, деловито, как нечто само собой разумеющееся.
— Ловчишь ты, мужик, — поневоле разобравшись во всей этой нехитрой механике и, главное, по дурацкой своей привычке вмешиваться не в свое дело, сказал однажды Яков.
— Это чем же? — удивился Тимофей. — Люди ко мне с уважением, и я к ним. Видал, какой татары мне стог сгрохали? Так что ж я им — бутылку пожалею?
— Да ведь незаконно.
— Почему? Билеты у них выправлены, бумажки на руках — все честь по чести. У меня вон ни одного самовольного порубщика нет. Не то что у других. Закон я знаю. Все по-людски.
Черные цыгановатые глаза Тимофея глянули на Якова умно, жестоковато.
— Ты что ж думаешь: взятки беру? Погляди у меня в дому — много я добра натащил?
Это было правдой. В доме, срубленном, как и все деревенские избы, на две половины — кухня и горница, — стояли только кровати, большая железная и маленькая деревянная, дешевый комодик и стол. Пожалуй, единственное, что отличало жилище, была ревниво поддерживаемая, прямо-таки стерильная чистота марлевых занавесок, до блеска вымытых окон, прохладных крашеных полов, прикрытых самоткаными половиками. Излишеств тут не было…
— А начальство зачем поишь? — настаивал Яков.
— Бутылку-то на троих? — усмехнулся Тимофей. — Натряслись за день по нашим колдобинам, заехали — как же людей не покормить. У нас в лесу ресторанов нет. И по делам заодно потолковали. А как же?
На все вопросы у Тимофея немедленно находились убедительные ответы; чувствуя внутренне свою правоту, Яков ничего не мог противопоставить их незамысловатой житейской непробиваемости, рассердился и на себя, и на Тимофея.
— Без бутылки, значит, нельзя? Жене-то вон твоей не нравится.
Тимофей снова — теперь уже с добродушной хитринкой — ухмыльнулся.
— А ты когда видал, чтоб хоть одна баба, если сама, конечно, не заливает, мужика уговаривала: выпей с устатку!.. Их слушать — на корню засохнешь.
Переливать из пустого в порожнее ему, видно, надоело, он поднялся.
