Чем лучше Яков узнавал ее, тем больше нравился ему ее терпеливый, услужливый характер с угадываемой за этими чертами мягкого человека стойкостью в чем-то самом основном. Внешняя, по первым впечатлениям, ее замкнутость, сдержанность оказывались на поверку не чем иным, как обычной застенчивостью: почти четыре года на отшибе от людей что-нибудь да значили.
А к людям Клавдия тянулась. Тяга это — к общению, ко всему, чего она была лишена тут, хотя Тимофей, наоборот, считал, что жена его ни в чем не нуждается и всем довольна, — тяга эта проявлялась, помимо ее воли, во всем.
В одно из воскресений она с Тимофеем собралась после обеда съездить в село. Полная нетерпения, нарядная, Клавдия сидела на лавочке, ожидала мужа: чисто выбритый, в наглаженных брюках, в полуботинках, тот, стоя у телеги, разговаривал с неурочным посетителем. В легком платье с пояском, в черных лодочках, надушенная какими-то крепкими, не очень хорошими духами, она поминутно поправляла дочке бант, обеспокоенно наставляла Якова, что и где он найдет, когда захочет есть.
— А то поедемте с нами. Там народ, весело… — И привела самый веский довод: — Кино поглядим.
Яков не сдержал невольной улыбки — щеки Клавдии порозовели.
— Вам-то не в диковину. Вы там, наверно, и в театр ходите.
— Конечно.
— Я еще дома жила, девчонкой — к нам артисты из Пензы приезжали. — Клавдия тихонько вздохнула.
Оставшись один, Яков вступил в единовластное владение всеми окрестными землями, лесами и водами, провел по-своему неповторимый день. Тишина, безлюдье, ощущение безграничной свободы. Впервые мелькнула мысль: а не поселиться ли навсегда в таком уголке? — лет до ста наверняка проживешь! И тотчас почувствовал, как все в нем решительно запротестовало: нет, нет, нет! Каждому, видимо, свое: лишиться друзей, не видеть высоких застекленных сводов депо, из-под которых каждое утро Яков выезжал на своем ЧС-2, он уже не мог. К концу второй недели здесь Яков и так с трудом удерживал себя от внезапных желаний добежать до разъезда и сесть в первую же электричку. Да, без людей долго он не мог, и, хотя личная свобода была полнейшей, под вечер он заскучал. Прихлебывая в одиночестве молоко, Яков поймал себя на том, что прислушивается, не раздастся ли в тишине поскрипывание колес…
Вернулись хозяева поздно, и, едва только подвода остановилась, Яков понял: что-то неладно.
Передав ему на руки уснувшую дочку, Клавдия спрыгнула, голос ее жалко дрогнул:
— Съездили!..
Тимофей выбрался, тяжело хватаясь за телегу. Пошатываясь и сопя, он направился к дому, требовательно скомандовал:
— Клавк, айда спать!
— Да отстань ты, наказанье мое! — удерживая близкие слезы, зло крикнула Клавдия. — Хоть бы лошадь распряг!..
Утром Тимофей разбудил Якова, попросил трешку и вернулся к завтраку как ни в чем не бывало, веселый и разговорчивый.
— Зря ты, мужик, так пьешь, — не удержался Яков. — И себе, и жене своей жизнь отравляешь. Не видишь разве?
— Пошел ты! — незлобиво ругнулся Тимофей и с наигранной ленцой, сквозь которую отчетливо прозвучала угроза, посоветовал: — Ты вот что, парень, не встревай-ка, куда тебя не просят. Да по-хорошему прошу: смотри ей байками этими голову не задури. Человек ты городской. Ты по-своему живешь, мы — по-своему. Тебя завтра ветром сдует — тебя и нет. А ей тут со мной век вековать. Молчишь?.. Ну так оно и лучше.
В словах Тимофея опять была своя правда, нисколько, конечно, Якова не поколебавшая. Как и в первый раз, спор они вели не на равных: чувствуя свою слабину, Тимофей сразу же напоминал Якову, что он тут — только квартирант, чужой человек. Поневоле приходилось умолкать, ничего не доказав. Яков сердился на себя. Да, правильно, он тут — посторонний. Но должен ли он оставаться безучастным, если рядом с ним другому человеку приходится солоно? Где эта мера — должен, не должен?.. А если должен помочь, тогда — чем, как? Доказывать Тимофею — что об стену горохом. Посоветовать Клавдии: бросай, мол, тут все к чертовой матери, поступай на работу и живи, как все люди? Да имеет ли он право на такие советы? И разве она спрашивает их! А семья, дочь? Нужны ей такие советы, как прошлогодний снег!.. Не находя ответа, Яков потихоньку поругивал себя. Что все-таки за характер у него такой дурацкий? Во всякие, не имеющие к нему отношения истории он ввязывался и на работе, набивал, как говорят, себе шишки на лбу. Начальник депо, толстячок с бритой головой, выговаривал ему после общих собраний почти так же, как нынче Тимофей:
