Он приложился к чайнику с квасом, блаженно отпыхнул.
— Это тебе, парень, не город. Туда я сам, бывает, приеду, выставлю на постоялом литр — и отказу нет. Ну, по маленькой, что ли?
— Я — нет, — чем-то задетый, снова отказался Яков.
Сунув опорожненную бутылку под стол, Тимофей открыл вторую, налил, помедлив, поменьше полстакана. По понятиям Якова, лесник давно уже должен быть бы в дымину пьяным, но на этого лесного чертяку вино, наверно, не действовало. Крякнув, он дочиста вымазал куском хлеба пустую сковородку, гибко подтянулся.
— Все. Теперь ты гуляй, устраивайся, а я кой-чего поделаю, и в баню пойдем. Всю дурь как рукой и сымет.
Договорились, что спать Яков будет на сеновале; его особенно устраивало то, что забираться туда можно не через двор, а снаружи, по лестнице, приставленной позади сарая. Получилось что-то вроде отдельной комнаты.
Солнце закатилось за верхушки сосен, но жара еще не спала, стала даже будто плотнее, ощутимей. Яков побродил по лесу, поел мелкой сладкой земляники и вернулся, когда тени стали уже гуще и между деревьев легонько засинело.
После бани чаевничали под сосной — неторопливо, долго. Тимофей успел побриться, выглядел свежим и трезвым, как стеклышко, довольно и шумно схлебывал с блюдца. Яков отдыхал, прислушиваясь к глубокой непривычной тишине, разливающейся по земле вместе с сумерками.
— Славно у вас тут.
— Жить можно, — согласился Тимофей, по-своему, более практически, истолковав слова Якова. — Ты глянь вот: молоко, масло, яйца, картошка — все свое. Квартира бесплатная, дрова не купленные.
— Все и счастье, — негромко сказала Клавдия; с непросохшими волосами, собранными лентой в один пышный узел, в коротком старом платье без рукавов, устало положивши руки на стол, она была сейчас какая-то тихая, кроткая, без своей дневной отчужденности.
— А что, мало тебе? Погнулась бы, как бабы, в поле.
— Будто я и не работала там.
— Забыла, значит. — Тимофей отставил чашку, сладко потянулся. — Ну ладно, на боковую пора. Ты, парень, на сеновале, смотри, огнем не балуй. Сено — что порох.
— Нет, конечно.
— То-то. — Тимофей поднялся, положил руку на плечо жены. — Пошли, хозяйка.
— Сейчас, приберусь тут. — Клавдия сделала неуловимое движение, словно хотела освободиться от руки мужа.
— Ладно, ладно. Никуда самовар не денется, не впервой.
Клавдия послушно встала, пошла за мужем, чуть сутулясь, — так, будто тяжелая рука его продолжала лежать на ее плече…
Яков покурил, продолжая прислушиваться к непривычной, какой-то абсолютной тишине, от которой даже звенело в ушах, глубоко, сам не зная о чем, вздохнул. Далеко, где-то внизу, обозначилась рассеянная покачивающаяся полоса света, превратившаяся вдруг в золотой сноп автомобильных фар, и тут же погас; темнота стала плотнее, неразличимо, в одно, заливая и землю и беззвездное небо.
Нащупав в темноте ступеньки лестницы, Яков поднялся на сеновал. Навстречу ударил крепкий запах сухой травы; рука тотчас ощутила прохладу простыни, положенной поверх чего-то мягкого. «Смотри-ка, молчунья, а позаботилась», — раздеваясь, благодарно подумал он о хозяйке. Вообще они ему оба понравились: и Тимофей — грубоватый, конечно, выпивоха, но мужик неплохой; и Клавдия — молодая, строгая, полная сдержанности, которая не только отпугивает, а скорее вызывает уважение. Похоже, что между ними не всегда все ладно бывает, — может быть, из-за той же водки, — но это Якова уже не касалось, спасибо, что приняли…
Внизу, в конюшне, домовито фыркнула лошадь; Яков улыбнулся, разбросил руки, под которыми зашуршало сено, и тотчас стремительно полетел в легкое желанное забытье.
2
Когда утром, в одних трусах, Яков в тени за сараем делал гимнастику, возвращающийся уже из лесу Тимофей — с кирзовой полевой сумкой через плечо, взмокший — на ходу обронил:
— Ты штаны-то надень. Баба все же в дому.
Вот чудак, как будто он сам не понимает!
Захватив полотенце, Яков спустился к речке и, к удовольствию своему, пройдя чуть подальше родника, обнаружил омуток. Когда он забрел в него, поминутно подскакивая — так знобко била по каменистому дну ключевая струя, — оказалось, что при желании тут раза два можно даже махнуть саженками. Натешился он вволю и потом с наслаждением вывалялся в мелком горячем песке. Все, застолбили местечко!..
